— А я, знаете, все же успел драгоценности припрятать.

Старые мальчики сходились и расходились — сумрачные, встрепанные, выбитые нз колеи. Ждали последнего экзамена.

В зеркальные окна двусветного зала, топорща ветки деревьев, как жесткую щетину солдатских усов, заглядывала с ледяной ухмылкой синяя морда осенней ночи.

И вместо дежурного офицера в распахнувшуюся дверь, за пролетом которой в тусклом дыму коридора блеснули штыки часовых, ворвался худой, остроскулый верзила в измызганной солдатской шинели. Лицо у него было бледное и светилось изнутри мертвой стеариновой прозрачностью, а немигающие зеленые глаза таяли в темно-коричневых нимбах набрякших бессонницей век.

Он развернул бумагу и вскочил сапогами на белый шелк золоченого кресла, стоявшего у двери.

— Ставай до стенки в два ряда! — закричал он. — Перекличку робим. Как кликну чию фамилию, обзывайсь: “Я”. Ну, живо!

И от его хрипловатого фальцета сгрудившаяся на середине зала толпа особ не ниже пятого класса табели о рангах, всполошенно затопотав, как деревенские новобранцы, впервые попавшие в казармы, откатилась плотным комом к стене, растянулась резиновой жамкой и прилипла вдоль окон.

На двух рядах помертвелых лиц тревожными плошками замерцали глаза, прикованные к стеариновым щекам человека на кресле. Человек сплюнул на пол, сказал вразумительно:

— Смирно! Я ваш комендант. Как кому за нуждой, обертайтесь до меня. А теперь отвечай на вызов.

От людского частокола, вбитого вдоль окон, проползли подавленные вздохи, и голос, деланно-спокойный, тая невысказываемое подозрение, коротко, словно пугаясь сам себя, спросил:

— А зачем перекличка?

Стеариновое лицо вдруг широко улыбнулось.

— Для порядка. Ровно не знаете? Надо ж на вас жратву выписывать аль нет?

И, предупреждая дальнейший разговор, горласто крикнул:

— Адамов!

Было неожиданно странно услыхать свою раздетую, освобожденную от звания, имени и отчества фамилию. Даже не понял сразу Евгений Павлович, что это он, превосходительство, генерал-майор, профессор Военно-юридической академии, может быть голым Адамовым.

Оттого не ответил и с недоумением скользнул глазами по рядам, ища другого, спрятавшегося Адамова. Но из рядов смотрели такие же вопрошающие и недоумевающие взгляды.

— Что ж, нет Адамова, что ли? — спросил комендант и повторил: — Адамо-о-ов!

Руки упали по швам, грудь выпрямилась и, как в мальчишестве, на корпусной перекличке, Евгений Павлович звонко бросил:

— Я-аа!

Комендант скосился.

— Что ж это вы, старичок? Ежели я каждому по два раза кричать буду, надолго ли моей горлянки хватит? Ежели б бы штатский генерал — так ничего, а раз военный, должны понятие иметь.

Устало-презрительный голос коменданта воскресил в Евгении Павловиче давно забытое смущение от начальнического нагоняя. Он опустил голову и покраснел. Оправился, только услышав следующую фамилию:

— Архангельский!

К концу переклички комендант осип и с явным удовольствием выкрикнул последнего.

— Якунчико-о-ов!

Мумифицированный профиль фараона сухо шамкнул:

— Я.

Комендант спрыгнул с кресла.

— Точка в точку. Все налицо. Сто восемьдесят два, — и обтер рукавом шинели вспотевшую верхнюю губу. — А теперь — гайда, братва, мешки соломой набивать на матрацы. Двадцать человек надо.

Частокол у окна сломался, задышал, рассыпался в зале.

Нервический, заплывший желчью голос ударился в стеариновое лицо коменданта.

— А кровати где?

Комендант отступил и удивленно охнул.

— Кровати? Не напасли на вашего брата кроватев. И на полу хороши будете. Сам пятые сутки в шкафу сплю. И на что вам кровати, когда, може, вашего житья на кровати лечь не осталось. Лягайте на пол без бузы.

Толпа особ не ниже пятого класса зашевелилась.

На коменданта накатился огромный мяч для кавалерийского поло. Под мячом были ноги в серых штанинах Бульбовой ширины. Сверху мяч увенчивался апоплексически-бурой головой с выпяченными губами. Мяч был в чине тайного советника и звании сенатора.

Взмахивая короткими руками, — было похоже, что взлетают привязанные к мячу сардельки, — тайный закричал странным детским дискантом:

— На полу? На полу “лягать”? Кому? Мне? Тайному советнику?! Стрелян меня, сволочь, хам неумытый! Чтоб я, сенатор, кавалер Александра Невского, на полу валялся? Я в жизни на полу не спал, понимаешь ты, олух!

Глаза коменданта, утопающие в коричневых нимбах, зло округлились, и жилки на белках налились кровью.

— Не лягешь? — спросил он уверенно. — Лягешь, матери твоей черт! В дерьмо лягешь, навозом накроешься. Не спал? А я спал? Я, может, тоже в деревне на печи привык, а ноне, как цуцык, маюсь. И ты помаешься, матери твоей черт.

— Не смей тыкать, мерзавец! — визгнул тайный.

Комендант упер руки в бока и исподлобья, с усмешечкой, смотрел на тайного. Человечье стадо раскололось на две отары. Одна, побольше, отхлынула в угол; другая, поменьше, окружила коменданта и тайного, ворча и щетинясь.

— Чтоб была кровать!…

Тайный вздулся от багрового апоплексического прилива, схватил кресло, на котором стоял комендант во время переклички и, повернув его размахом, бахнул об пол. Ножки взвились в воздух, одна ударила коменданта по колену. Комендант вскрикнул и запустил руку в карман.

Ворчащая отара рассыпалась горохом. Тайный и комендант стояли наедине один против другого. С одутловатых щек тайного медленно сплывал бурачный жом, и на губах проступила мутная лазурь. Комендант непослушными пальцами дергал карман, пока не замерцала тускло и холодно вороненая сталь нагана. Наган поднялся в уровень с лицом тайного.

Кто-то вскрикнул в углу, взглянув на закушенные губы коменданта и на его зрачки, опустевшие и глубокие, как дуло револьвера.

Серый рукав протянулся в воздухе, и на вздрагивающую кисть коменданта, сжимавшую наган, легла маленькая сухая рука. Тихий голос сказал:

— Не нужно…

Комендант повернул голову, встретил горячий взгляд человека в серой генеральской тужурке. Глаза коменданта погасли.

— Вы чего цапаетесь, старичок? — спросил комендант туго, но уже успокоеннее.

И Евгений Павлович повторил:

— Не нужно.

Комендант опустил револьвер и выругался. Но, не слушая его, Евгений Павлович повернулся к сбившимся у стены.

— Господа, не будем раздражать друг друга. Комендант кроватей из пальца не может высосать. Если мы хотим чего-нибудь требовать, нужно делать это организованно и корректно. А пока нужно набить матрацы. Кто пойдет?

— Во! — сказал комендант, засовывая наган в штаны. — Это правильный старичок. Добром все можно сделать, а кричать, господа хорошие, забудьте. Собирай партию мешки наваливать.

У двери собралась толпа. Комендант сам отсчитал партию.

— Хватит! А вы, старичок, мозговитый, так вот, будьте пока старостой по камере. Блюдите за порядком, чтоб бузы ни-ни, — сказал он, потрепав Евгения Павловича по плечу.

Отсчитанные выходили в двери. Тайный советник, отдышавшийся, пренебрежительно свел одутловатые губы и вбок кинул Евгению Павловичу:

— Выслуживаетесь, милостивый государь! В красные командиры хотите? Дослужитесь до виселицы.

Евгений Павлович взглянул на не успокоенные еще щеки тайного. Стало жалко его. Подумалось беззлобно и мягко:

“Эхма! На груди у тебя Александр Невский, а в голове и Анны четвертой степени не хватает”.

Но вслух ничего не сказал.

Комендант торопил выходить.

— Топай, братишка, — сказал он генералу, устало усмехаясь.

Через час на мягкой и хрусткой соломе устроились по углам, как тараканы. Тайные с тайными, действительные с действительными, военные с военными и, как тараканы, ползали друг к другу в гости.

Встревоженному телу сладко протянуться на хрустящем мешке. Подбивая солому, чтобы было поудобней, Евгений Павлович обронил вбок соседу:

— Интересные события!…

Сосед, хмурый, малярийного цвета полковник, молча расстилал одеяло. Ответил нехотя: