Лейтенант повернулся и с привычной быстротой нырнул в узкую дыру кормового люка.

Когда в указанный срок Остапчук постучался в дверь кают-компании, Пригожин сидел там, занимая крупным телом, увеличенным еще пухлым комбинезоном, весь крошечный диванчик. На столе, как скатерть, свисая концами вниз, лежала карта. Сбоку приютился эмалированный чайник, две кружки, банка абрикосового джема и портсигар моржовой кости. У командира катера было правило разговаривать с людьми по серьезным делам в уютной обстановке, за чашкой крепкого чая и обязательно с чем-нибудь сладким.

«Раз человек видит, что ты для него стараешься, он тоже вдвойне будет стараться», — говорил Пригожин.

— Садись, Остапчук! — Лейтенант широким жестом указал на разножку перед столом. — Закуривай. Кури не стесняясь, от папирос придется отказаться надолго, так что продымись хорошенько.

Он придвинул к Остапчуку портсигар, и старшина понял, что командир нарочно зарядил для угощения портсигар «Северной Пальмирой» из собственного, неприкосновенного запаса, чтобы побаловать собеседника. Остапчук осторожно вытянул папиросу, и Пригожин поднес к ней трепетный синий огонек зажигалки.

— Дело вот какое, — сказал он, смотря на карту. — Ночью будет интересная операция, Остапчук. Прямо скажу, увлекательная операция. Катера пойдут долбать Гнилую бухту. Знаешь, что такое Гнилая бухта?

— А как же, товарищ лейтенант, — слегка улыбнулся Остапчук. — Это та самая, где гансы свои самоходные кастрюльки прячут.

— Ага! — подтвердил лейтенант. — Именно! Будем дырявить эти кастрюльки на утиль.

— Есть на утиль, — согласился старшина.

— Только имеются неприятности, — продолжал Пригожин. — Смотри-ка сюда.

Он ткнул указательным пальцем в карту, и Остапчук, подавшись вперед, увидел на карте очертания бухты, усеянные, как мухами, черными цифирьками глубин.

— Проход сюда трудный, — сказал лейтенант, складывая губы трубочкой. — Вернее, мы имеем два прохода: восточный и северный, — палец Пригожина прямым и резким движением провел линию по карте, — первый — прямой, широкий и глубокий, но он нам не годится. Немцы его оберегают, как цепные собаки. Там полно сторожевых посудин, а подходы заминированы. Все равно что совать башку в глотку медведю. Северный проход, — палец лейтенанта стал выкручивать на карте немыслимые зигзаги, — северный в лоциях мирного времени обозначался как непроходимый. Значит, в военное время это как раз то, что нужно. Понятно?

— Вполне понятно, — подтвердил старшина.

— Катера пойдут этим проходом. Немцы его даже не охраняют. Раз в бумажке написано «непроходимо», немец против бумажки ни за что бунтовать не станет. И эта дорога свободна, если не считать того, что на ней немало камней расположено. А хуже всего, что вход на фарватер не имеет никаких ориентиров. То есть, в данное время не имеет, — поправился лейтенант, — поскольку маяк два года не зажигается, вехи сняты, на берегу плоско, как на тарелке, и сам черт с трех шагов не угадает, где там дырка проделана. От штурмана требуется точность до бесконечно малых, чтобы не промахнуться и не высадить отряд на камушки. А если и не высадит, то может плутать вокруг и около, теряя время. Следовательно, нужно, чтобы вход до сантиметра был ясен. Понял, что требуется?

— Требуется обозначить точку, — осторожно произнес Остапчук, протягивая руку за второй папиросой.

— Точку! Правильно!.. Обозначить точку! А как это сделать?

— Поставить веху, — еще осторожнее предположил старшина.

— Нет, — лейтенант отрицательно мотнул курчавой головой, — промах! Поправку на прицел! Подумаешь — ориентир твоя веха. Все равно что булавку в воз сена. Думай!

— Зажечь огонь, — уже увереннее сказал Остапчук.

— Так… Но зажечь надо с толком. Как?.. Ну-ну, соображай. Ведь будешь же когда-нибудь катером командовать. Привыкай к самостоятельным решениям.

— Стать катером на якорь в точке и давать свет, — решительно заявил Остапчук и украдкой смахнул ладонью капельки пота с верхней губы. В кают-компании было жарко от электрического рефлектора, и еще жарче становилось Остапчуку от быстрого и цепкого напора командира.

— Эх, Остапчук, Остапчук, — лейтенант опять укоризненно мотнул головой, — рано я тебя в командиры катера прочу. Ты что сморозил? Катер, ангел мой, конечно, не линкор, но все же посуда боевая и значительная. Его и в темноте разглядеть можно. А нужно, чтобы до времени никто ничего не видел… Так вот. Через час мы выйдем к точке. Иначе говоря, в двадцать один ноль-ноль. Туда два часа ходу. На месте поставим на якорь надувной плотик. А на плотике придется поскучать тебе. Отряд снимется в двадцать три пятьдесят. Значит, будешь скучать до двух. Наш катер встретит отряд на полпути и пойдет головным. В два ровно начнешь мигать нам фонариком. Два длинных проблеска, один короткий. Направление луча точно по пеленгу сто семьдесят. С этого курса будет подходить отряд. Запомни — точно по пеленгу? Ни на градус в сторону! Огонь должен быть виден только отряду. Теперь ясно?

— Ясно! — повеселел старшина.

— Плотик на воде и вплотную не виден, так что обнаружение почти исключено. Разве уж немцы прямо на тебя налезут. На это шансов немного. Тогда сам знаешь, что делать. Драться мне тебя не учить. Более вероятно другое. Может испортиться погода. Тогда придется не только скучать, но и купаться. Если тебя не устраивает…

Остапчук яростно ткнул окурком в пепельницу, сломав пополам мундштук папиросы.

— Извиняюсь, товарищ лейтенант, вы за кого меня держите?

— Уточнено, — ответил лейтенант, кладя ладонь на руку старшины. — Тогда вот тебе фонарик, я к нему специальный направляющий раструб приклепал. На твой путеводный огонь мы подойдем и махнем долбать немецкие кастрюльки.

— А я? — вдруг с тревогой спросил Остапчук. — Катер в бою будет, а я на плотике прохлаждаться буду?

Пригожин засмеялся.

— Это ты откуда вывел? Мы же тебя снимем.

Подняв голову от карты, лейтенант посмотрел в глаза старшине внимательным и дружелюбным взглядом.

— Готовься! — сказал он. — Надеть резиновые сапоги и капок! У Дранкова возьмешь фляжку для прогрева. Ступай! Скажи боцману — готовиться к съемке.

Пригожин свернул карту и остановил старшину, взявшегося за ручку двери:

— Погоди! Часы есть?

— Есть, товарищ лейтенант.

— Верные?

— Вроде того. Немного отстают. Так сказать — пожилые. По наследству достались.

— Возьми мои. — Пригожин отстегнул и протянул старшине снятые с руки часы. — Ни пера ни пуху! Крепись, Остапчук!

Остапчук вышел. Пригожин прислушался. С палубы долетала знакомая трель свистка. Боцман вызывал людей наверх.

Катер выключил моторы. Стоя на мостике над картой, чуть освещенной игольчатым лучиком, лейтенант Пригожин всем телом почувствовал огромную тишину, обволокшую корабль с того мига, как смолк ровный и могучий гул моторов. Лейтенант ткнул острием карандаша в карту и тщательно обвел полученную точку кружком.

Катер еще скользил по инерции на черной, смутно блестящей и плотной воде, и было слышно, как она шелестела за бортом, отваливаясь в стороны с влажным шипением.

— Боцман! — приглушенно позвал Пригожин, перевешиваясь через стойки к корме и прикрывая рот ладонями.

— Есть боцман, — так же глухо долетело в ответ.

— Плотик на воду!

— Есть плотик на воду!

Пригожин выключил лампочку над картой и осмотрелся. Он по-особенному любил и не только любил, но и уважал ночное море. Днем оно было для него слишком попятным и простым. Ночью оно волшебно изменялось, приобретало неизмеримую мощь и таинственность. В нем проступала такая могучая и властная сила, с которой стоило бороться и которую приятно было побеждать. Оно лежало за бортом корабля, прячущееся во тьме, хитрое, подстерегающее каждую ошибку, суровое и ничего не прощающее. И, стоя лицом к лицу с ним, человек сам чувствовал себя более значительным и сильным, чем днем, потому что каждая схватка требовала напряжения всех сил ума и воли.