Пригожин повернулся к командиру дивизиона.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите включить прожектор… На одну минуточку, — просительно протянул он. — Все равно операция отменена, так что…

— Разрешаю, — коротко ответил командир дивизиона.

Пухов повернул выключатель, и узкий сноп белого пронзительного света вылетел в темноту из прожектора и побежал по камням, прыгая с одного на другой. И когда он прянул, цепляясь световыми нитями за горб четвертого камня, на мостике катера разом вскрикнули, увидев на плоской, обросшей зелеными кудрями верхушке тело в капковом пальто, с вытянутыми руками, на пальцах которых были намотаны пряди водорослей.

— Боцман! Тузик на воду! — во все горло закричал Пригожин и рванулся с мостика, но рука командира дивизиона удержала его.

— Отставить! — твердо сказал командир дивизиона. — Какой, к чертовой бабушке, тузик. Видите же, как волна лупит. Радость радостью, а голова головой должна оставаться у командира. Подводите катер вплотную! Людей на бак, пусть подденут крюками. И сейчас же полный назад, иначе расхлопаем кораблик.

И обрадованный лейтенант даже забыл обидеться, что командир дивизиона советует ему, как маленькому. Он дал малый вперед, выведя катер на ветер, и ждал, пока напором летящего над морем взбудораженного воздуха корабль поднесет вплотную к камню, понемногу подворачивая винтами, чтобы ослабить возможный удар.

Он с удовольствием сам соскочил бы с мостика и побежал на бак с крюком, и только присутствие командира дивизиона помешало этому мальчишескому порыву.

— Есть, взяли! — услыхал он крик Сидорина.

Катер уже дрожал и бился в горячке заднего хода, выбираясь из пенного котла, бушующего у камней, и после двух крутых зигзагов вырвался на глубокую чистую воду. Свет прожектора погас в момент, когда с бака подцепили тело Остапчука крюками, и ночь стала еще чернее и гуще.

— Ф-фу! — выдохнул лейтенант всей грудью и, сняв шапку, вытер мокрый лоб.

Пар бил из носика чайника тугой, расширяющейся струей. Лейтенант Пригожин, сидя на разножке, одной рукой придерживал чайник, чтобы он не сполз с плитки, а другой поправлял одеяло на Остапчуке, лежащем на диване. Командир дивизиона стоял в углу кают-компании, посасывая трубку, и на губах его играла удивительно молодая улыбка.

Остапчук придерживал пальцами левой руки марлевую примочку на лбу, которая розовела от крови. Все лицо старшины, испещренное синяками, царапинами цвело светящейся в глазах радостью.

— Я, товарищ лейтенант, ни чуточки не боялся, — возбужденно и быстро говорил Остапчук. — Мне этот самый камень вроде как понятие открыл. Пока я на нем болтался, я до самого нутра понял, что хоть умри, а дело сделай. А еще лучше сделать и жить, товарищ лейтенант, потому что дела еще много и всей жизни на дело не хватит. И все я помнил, как вы мне сказали: «Крепись, Остапчук!» Ну я и крепился. Должно быть, это я в последний раз мигнул фонарем, когда Пухов проблеск увидел. А дальше уже ничего не помню. Муть пошла. Только здесь очнулся… Я сейчас очухаюсь и к пушке пойду.

— Зачем? — спросил удивленный Пухов.

— А как же? Кастрюльки немецкие долбать будем? А я что, неживой?

— Лежи, Остапчук! Операция отменена. Шторм! — сказал лейтенант, и свет в глазах старшины померк.

— Как же так? Выходит, я впустую в маяка сыграл? — растерянно спросил он.

Но раньше, чем застигнутый этим вопросом врасплох лейтенант подыскал слова для ответа, его опередил командир дивизиона. Он вынул трубку изо рта и засмеялся.

— Впустую? — переспросил он. — Нет… не впустую. Слава русского флота — яркий маяк, товарищ старшина! Он на весь мир светит — маяк нашей славы. Как стекла маяка составлены из множества сверкающих хрустальных призм, так наша слава сложена из блистающих граней бранных подвигов моряков… Разве мало стать одной из этих граней? Отдыхайте. Пойдем, товарищ лейтенант. Пора к делу!

И командир дивизиона распахнул дверь. В кают-компанию ворвался холодный ветер, идущий сверху, оттуда, куда призывала командиров беспокойная боевая судьба.

1943 г.

Баржа ушла!.. Ее удалось увидеть на один лишь миг, когда она уже втягивалась в тесное жерло фиорда. Норд разразился над океаном белым фейерверком снежного заряда, пролетел, утих, открыв серую мятущуюся поверхность воды. Тогда в стеклах бинокля мелькнула вползающая в проход низко сидящая корма. За ней стлался грязноватый шлейф отработанного газа. И все скрылось за грифельными обрывами скал, запорошенными в трещинах снегом.

Тогда командир 1012-го и командир звена старший лейтенант Морошко в сердцах хватил кулаком с зажатым в нем биноклем по поручням мостика. На палубе катера водворилась та знакомая всем, едкая, подсасывающая тишина, которая предшествует крупным неприятностям. От такой тишины каждому хочется бежать с палубы или превратиться в невидимку. Даже люди, неповинные в неудачном обороте событий, начинают чувствовать себя неуютно и припоминают свои явные и тайные грешки за последние полгода.

Морошко поставил рукоятки машинных телеграфов на «стоп» и приказал сигнальщику просемафорить 1014-му и 1017-му: «Застопорить, ждать приказаний».

Глубокий грудной гул моторов оборвался. Пышный волан пены за кормой увял. Оба катера, шедшие сзади, тоже остановились и закачались на широкой океанской волне.

— Боцман!

Тон окрика не предвещал ничего доброго.

— Всю команду наверх!

В сущности говоря, команда и без того была наверху, и приказание относилось только к мотористам. Но именно вызов мотористов ослабил первоначальную напряженность тишины, и она приобрела целевую установку. Из машинного люка выкарабкались мотористы, обтирая замасленные руки ветошью. Они были перепачканы и злы. Заметив это с высоты мостика, Морошко злорадно усмехнулся. Он стал над трапом и, щуря левый глаз, осмотрел выстроенных людей.

— Констатирую факт, — начал он негромко, — что на моем (он внезапно повысил голос и растянул слово)… корабле впервые за мою практику скис мотор. И скис по жалкому разгильдяйству. Еще занятнее то, что мотористы ухитрились валандаться с устранением аварии два часа сорок восемь минут.

Он в упор смотрел на мотористов. На них же обратились взгляды всей команды. Мотористы беспокойно завертели головами, словно широкие воротники форменок превратились для них в удавки. Они охотно скатились бы назад в уютное белое тепло моторного отсека, если бы их не удерживала на палубе незримая узда дисциплины.

— Это, очевидно, есть подарок, который вы сделали мне, товарищи, в день рождения? — спросил Морошко.

Он помолчал, как будто ожидая ответа, хотя знал, что из строя ответа не полагается и не будет. И только увидел, как лицо главного старшины Галанина медленно побагровело от подбородка до околыша сдвинутой на лоб бескозырки.

— Замечаю, что товарищ Галанин краснеет, — продолжал Морошко, — и считаю это отрадным признаком. Но остальное из рук вон. Мы не выполнили задания. Нам приказано перехватить баржу на подходе к фиорду. А мы, потеряв ход, увидели только ее хвост. Может быть, вам вообще нравится разглядывать немцев со стороны хвоста?

Снова молчание, и лишь кто-то вздохнул глубоко и шумно, словно под самым бортом всплыла и отфыркнулась нерпа.

Боцман Володин, стоявший непосредственно у мостика, повел колючим взглядом по мотористам и, сжав за спиной кулак, потряс им в сторону виновников. Он старался сделать это незаметно, но Морошко не пропустил этого жеста и по нему понял, что творится в боцманской душе. Разговор доходил крепко, но командир хотел еще подбавить накала.

— Небольшая честь, товарищи, служить на таком корабле. Еще меньше чести им командовать!

Старший лейтенант сознательно нажимал педали и преувеличивал значение события. Но он хотел, чтобы на 1012-м надолго запомнили происшествие.

— Больше мне нечего сказать! Команда имеет время обедать и подумать… Разойтись!