Кроме того, если действительно существуют воспоминания, хранящиеся в клетках мозговой коры, то, например, при сенсорной афазии должна была бы отмечаться невосполнимая утрата определенных слов при полном сохранении других. Фактически же дело происходит иначе. Или же воспоминания исчезают целиком, когда способность ментального слуха целиком и начисто пропадает, или же мы наблюдаем общее ослабление этой функции; но обычно имеет место именно уменьшение силы функции, а не уменьшение числа воспоминаний. Кажется, что у больного больше нет сил, чтобы восстановить и уловить свои слуховые воспоминания, что он кружится около словесного образа и не может на нем остановиться. Для того, чтобы он нашел слово, часто достаточно дать ему направление, подсказать первый слог¹или просто приободрить². То же действие может оказать эмоция³.

Однако же есть случаи, когда в самом деле кажется, что определенные группы представлений изгладились из памяти. Мы расследовали большое число таких фактов, и нам показалось, что их можно разделить на две совершенно различные категории. В случаях первой категории потеря воспоминаний обычно внезапна, в случаях второй — поступательна. В первой категории случаев из памяти выпадают слуховые воспоминания, подобранные произвольно и дажекапризно:это могут быть какие-то слова, цифры или, зачастую, все слова выученного языка. Во второй слова исчезают в строгом грамматическом порядке, кото-Bernard, op. cit.,р. 172 et 179. См. Babilée,Les troubles de lamémoire dans l'alcoolisme. Paris, 1886 (thèse de médecine), p. 44.

Rieger,Beschreibung der Intelligenzstörungen in Folge einer Hirnverletzung,Würzburg, 188^, p. 35.

Wernicke,Der aphasische Symptomencomplex,Breslau, 1874, p. 39. — См. Valentin,Sur un cas d'aphasie d'origine traumatique(Rev. médicale de l'Est, 1880, p. 171).

234Реализация воспоминаний

рый был установлен законом Рибо: в первую очередь пропадают имена собственные, потом нарицательные и наконец глаголы¹.

Таковы внешние различия. Теперь же рассмотрим то, что, как нам кажется, составляет различие внутреннее. Мы склонны думать, что при амнезиях первого рода, почти всегда наступающих вслед за сильным потрясением, воспоминания, которые кажутся исчезнувшими, на самом деле не только сохраняются в наличии, но и действуют. Возьмем часто заимствуемый пример Уинслоу²— случай больного, позабывшего букву F, одну только букву F, и зададимся вопросом, можно ли абстрагироваться от одной определенной буквы всюду, где она встречается, а значит, отделить ее от произносимых или написанных слов, с которыми она образует единое целое, если эта буква не была сначала имплицитно опознана? В другом случае, приведенном тем же автором³, пациент забыл языки, которые изучал, и им же самим написанные стихотворения. Вновь начав сочинять, он воспроизводил почти те же самые стихи. К тому же весьма часто в этих случаях наблюдается полное восстановление исчезнувших воспоминаний. Нам не хотелось бы слишком категорически высказываться по вопросу такого рода, но мы все же не можем не видеть аналогии между этими явлениями и раздвоениями личности, описанными Пьером Жане⁴: некоторые из них поразительно похожи на "отрицательные галлюцинации" и на "суггестии с реперной точкой", вызываемые гипнотизерами⁵.

Афазии второго рода, настоящие афазии, носят совершенно иной характер, они зависят, как мы сразу же постараемся показать, от прогрессивного ослабления хорошо локализованной функции — способности актуализировать вербальное воспоминание. Как объяснить, что амнезия здесь идет методически, начинается с имен собственных и кончается глаголами? Это было бы невозможно, если бы словесные образы действительно откладывались в клетках коры головного мозга: разве не странно было бы, что болезнь всегда поражает эти клетки в одном и том же порядке⁶? Но этот факт проясняется, если допустить вместе с нами, что воспоминания не могут актуализироваться оез вспомогательного моторного механизма, и для его вызова требуется особого рода ментальная установка, сама в свою очередь вписанная в телесную двигательную установку. Тогда глаголы, сущность которых состоит в выраженииимитируемых действий)оказываются как раз теми словами, которые при почти полной потере языковой функции нам удается, посредством

Ribot,Les maladies de la mémoire,Paris, 1881, p. 131 et suiv. Winslow,On obscure Diseases of the Brain,London, 1861.³.Ibid., p. 372.

4

Pierre Janet,Etat mental des hystériques,Paris, 1894, И, р. 263 et suiv. — См., того же автора,L automatisme psychologique,Paris, 1889.

См. случай Грасхея, заново исследованный Зоммером и объявленный им необъяснимым при современном состоянии теории афазии. В этом примере движения, выполняемые пациентом, на вид ничем не отличались от сигналов, адресованных независимой памяти. (Sommer, Zur Psychologie der Sprache, Zeitschr. f. Psychol. u. physiol. der Sinnesorgane, t. II, 1891, p. 143 et suiv. — См. сооошение ^»ммот щ νοπ·η<>· > < ι·, ΛΙ>·\

de Neurologic, ι X\IV,1S<)?»

Wund t,Psychologie physiologique,1.1, p. 239.

Памятьи мозг^/235

известного телесного усилия, вспомнить и восстановить; имена же собственные, будучи в сравнении с другими словами наиболее далекими от тех безличных действий, набросок которых осуществляется нашим телом, затрагиваются ослаблением этой функции в первую очередь. Отметим тот странный факт, что афазик, как правило, став совершенно неспособным когда-либо отыскать искомое им существительное, заменяет его подходящим перифразом, куда входят другие существительные¹, а иногда и сам непокорный субстантив: не будучи в состоянии мыслить целиком слово, он мыслит соответствующую ему установку, и эта установка определяет общее направление движения, которое приводит его к фразе. Именно таким образом, вспомнив начальную букву какого-то позабытого имени, мы находим и это имя, благодаря произнесению его инициала². Таким образом, в фактах второго рода оказывается нарушенной вся функция словесной памяти целиком, а в фактах первого рода потеря памяти, кажущаяся более явной, на самом деле никогда не бывает окончательной. И ни в том, ни в другом случае мы одинаково не находим воспоминаний, локализованных в определенных клетках мозгового вещества и уничтожающихся с разрушением этих клеток.

Но обратимся к нашему сознанию. Спросим его, что в нас происходит, когда мы слушаем чужую речь с намерением понять ее. Ждем ли мы пассивно, когда впечатления начнут отыскивать соответствующие образы? Не чувствуем ли мы скорее, что определенным образом настраиваемся, занимаем определенную установку, которая меняется в зависимости от говорящего: языка, на котором он говорит, рода идей, которые он высказывает, и особенно в связи с общим движением фразы, — как будто мы начинаем с настройки тона нашей умственной работы? Двигательная схема, подчеркивая интонации нашего собеседника, следуя, поворот за поворотом, изгибам его мысли, указывает путь нашему мышлению. Это пустой каркас, определяющий своей формой ту форму, в которую устремляется воспринимаемая текучая масса.

Такое понимание механизма истолкования будет воспринято с сомнением из-за непреодолимой склонности нашего ума мыслить скореевещи,чемпрогрессии.Мы сказали, что исходное при истолковании — идея, которая развивается нами в слуховые образы-воспоминания, способные включиться в двигательную схему, чтобы наложиться на слышимые звуки. Здесь имеет место непрерывная прогрессия, следуя которой туманность идеи конденсируется в отдельные слуховые образы, и эти образы, пока еще текучие, окончательно затвердевают через соединение с материально воспринятыми звуками. Ни в один из моментов нельзя сказать с точностью, что заканчивается идея или образ-воспоминание и что начинается образ-воспоминание или ощущение. Да и где, в самом деле, демаркационная линия между слитностью звуков, воспринятых в массе, и той ясностью, которая вносится в этот поток восстановленными в памяти слуховыми образами? Между разрознен-