Едва свернув в этот переулок, он мгновенно заметил, что Мария Паска не сидит на пороге. Но дверь была открыта — это значило, что у нее никого нет. И тогда, сам того не желая, он уподобился тому грузному мужчине, с опаской двигаясь вдоль стены и отвернувшись, чтобы никто не узнал его. Ему досадно было, что она не сидит, поджидая, на пороге и не поднимается сразу же, завидев его, и лицо ее не делается суровым и печальным. Пройдя переулок до конца, он увидел, что она набирает воду из колодца возле домика. И тут же почувствовал, как у него заколотилось сердце, — она к в самом деле была похожа на Марию Магдалину. И, как Мария Магдалина, она обернулась к нему, поднимая ведро, и покраснела. Никогда больше за всю жизнь не видел он женщины красивее. Ему захотелось убежать. Но он постеснялся ее. Она направилась с ведром воды в дом и сказала ему что-то, чего он не расслышал. Она сама закрыла дверь, едва он вошел следом, и стала подниматься по деревянной лесенке, ведущей через проем в потолке наверх, в ту самую комнату, где было окошко с крестом против искушений.

Поднявшись туда, она наклонилась к нему, улыбаясь с высоты, взглядом маня к себе. И когда он тоже оказался в комнатке, она подошла к нему вплотную, словно хотела помериться ростом, легким ударом сбросила с его головы берет и сама, как будто это она была мужчиной, а он женщиной, принялась расстегивать ему сутану, с детским удовольствием трогая красные пуговки, совсем так же, как он трогал бусинки смолы на цветущем миндальном дереве.

Он еще не раз приходил к ней. Но, получив назначение и дав обет безбрачия, он больше не прикасался к женщинам. Его чувства словно оледенели в холодном панцире этого обета. А когда он слышал разговоры о скандальных приключениях других священников, то испытывал гордость, что его совесть чиста, и вспомнил о той истории с женщиной в переулке как о болезни, от которой совершенно излечился.

В первые годы, проведенные в деревушке, ему казалось, что он уже прожил всю свою жизнь, что узнал все — нищету, унижение, любовь, наслаждение, грех, очищение, что ушел от мира, подобно старому отшельнику, и теперь ему остается только ждать часа, чтобы отправиться в царство божие.

И вдруг земная жизнь предстала пред ним в облике женщины. И поначалу он был настолько слеп, что принял ее за жизнь вечную.

Любить, быть любимым. Разве не это было царством божиим на земле? И его снова охватывало волнение, когда он думал о женщине. Почему все это так, о господи?! Почему такая слепота! Где найти свет? Он был недостаточно образован. И понимал это. Его культура складывалась из обрывков, выхваченных из разных книг, смысл которых он не улавливал целиком. Его сформировала прежде всего Библия своим романтизмом и реализмом былых времен. Потому он не полагался даже на самого себя, не доверял своим духовным исканиям: он сознавал, что не понимает себя, не владеет собой и обманывается, все время обманывается.

Его повели по неверному пути. Ведь он родился человеком, подвластным влечениям, таким же, как его предки, мельники или пастухи. И он страдал оттого, что не мог отдаться во власть природным инстинктам. Вот он и обнаружил наконец первоначальную причину своего несчастья, самую простую и бесспорную. Он страдал оттого, что был мужчиной и ему нужна была женщина, наслаждение от близости с нею, и он должен был оставить потомков. Он страдал оттого, что естественным смыслом его жизни было продолжение рода, а ему не позволяли это сделать, и запрещение лишь еще больше усиливало его неутоленное желание.

Но он припомнил, что наслаждение от близости с женщиной быстро проходило и оставалось лишь ощущение чего-то неприятного и тоскливого. Тогда что же это? Нет, это не плоть требовала своего. Это душа, чувствуя себя угнетенной плотью, хотела освободиться из плена. И в минуты наивысшего любовного восторга душа отлетала на мгновение, но тут же вновь оказывалась в своей темнице. Однако и этого краткого мига свободы ей было достаточно, чтобы увидеть тот край, куда она улетит, вырвавшись на свободу, когда навсегда рухнут оковы, — край беспредельной радости, беспредельного наслаждения.

И тут он грустно и устало улыбнулся: где он читал все это? Конечно, читал, не мог же он сам выдумать. Впрочем, какое это имеет значение? Истина всегда была одинакова для всех людей, как одинаковы их сердца.

Он возомнил себя не таким, как все, вообразил в добровольном изгнании достойным находиться возле бога. Бог, наверное, наказывал его за это, отсылая к людям, к земным страстям и страданиям.

Нужно было встать и идти своей дорогой.

И в самом деле кто-то постучал в дверь. Он вздрогнул, словно его внезапно разбудили, и вскочил с постели, как человек, который должен куда-то идти и боится опоздать. Поднявшись, он, однако, тут же в растерянности опустился на кровать. Тело его болело, как будто его всю ночь били, пока он спал. Ссутулившись, он тихо покачал поникшей головой, как бы соглашаясь: да, да. Да, мать не забыла разбудить его пораньше, как он просил ее накануне. Да, мать продолжала вести себя как ни в чем не бывало, словно ничего не помнила из того, что было прошлой ночью, и звала его так, будто все было как обычным утром.

Все было как обычно, это верно. И он снова попытался встать и одеться. И, постепенно выпрямляясь, он почувствовал себя словно облачающимся в жесткий панцирь воина.

Он распахнул окно, зажмурившись от яркого солнца на серебристом небе. На скале колыхались кусты ежевики, сверкая листвой, в которой щебетало множество птиц. Ветер стих, и в прозрачном воздухе лился церковный благовест.

Удары колокола призывали его. Он ничего больше не видел вокруг, хотя и старался отгородиться от того, что терзало его душу. Запах, стоявший в комнате, волновал его. Воспоминания мучили. Удары колокола призывали его, но он не решался покинуть свою комнату и едва ли не в озлоблении кружил по ней. Он подошел к зеркалу и тут же буквально отпрянул от него. Образ женщины жил в нем, в его душе незримо, подобно тому, как существовало в зеркале его отражение. Этот образ мог расколоться на тысячу кусочков, но в каждом из них он остался бы нетронутым.

Второй удар большого колокола настойчиво призывал к мессе, торопил его. Он ходил по комнате, что-то ища и не находя. Наконец сел за столик и принялся писать.

Сначала он переписал стихи о тесных вратах — «Входите тесными вратами…», но потом зачеркнул их и на обороте листа написал: «Прошу вас не ждать меня больше. Мы оба оказались в сетях обмана. Нужно сразу же порвать, чтобы освободиться, чтобы не пасть окончательно. Я больше не приду. Забудьте меня, не пишите мне, не пытайтесь увидеть меня».

Спустился вниз, позвал мать в прихожую и, не глядя на нее, протянул письмо.

— Отнесите его сейчас же, — сказал он глухим голосом, — постарайтесь вручить ей лично и сразу же возвращайтесь.

Он почувствовал, как она взяла у него из рук письмо и поспешила на улицу. И на какое-то время ему стало легче. Над тихим селом, над еще темными в серо-серебристом рассвете долинами прозвучал третий удар большого колокола, призывавший к мессе.

Старики крестьяне с палками из корневищ, висящими на кожаных ремешках на руках, и женщины с крупными головами на щуплом теле поднимались в гору, направляясь к церкви, и казалось, они восходили из глубины долины.

В церкви старики заняли свое обычное место под балюстрадой алтаря, и сразу же вокруг распространился дурной запах.

Однако Антиоко, подросток пономарь, который помогал служить мессу, махал кадилом в сторону стариков, чтобы отогнать вонь. Постепенно облако ладана отделило алтарь от остальной части церквушки, и этот темноволосый пономарь в белом стихаре и бледный священник в своем облачении из красноватой парчи, казалось, двигались в каком-то жемчужном облаке.

Оба они очень любили дым и запах ладана и часто прибегали к нему. Повернувшись к прихожанам, священник сощурился, словно ему было плохо видно в этом облаке, и помрачнел. Казалось, он недоволен малым числом верующих и ждет, пока подойдут еще. Некоторые запоздавшие действительно подошли. В последнюю минуту появилась и его мать, и он побледнел так, что побелели даже губы.