Шучорита прижала Лолиту к груди.

— Извини меня, дорогая, — сказала она.

Виновная раскаялась, и гнев Лолиты моментально испарился.

— О ком ты думала, пока сидела там? — мягко спросила она. — Неужели о Пану-бабу?

— Ну что ты! — отмахнулась от нее Шучорита.

Лолита не выносила Пану-бабу. В отличие от других сестер, она даже никогда не дразнила им Шучориту. При одной мысли о том, что он хочет жениться на Шучорите, она приходила в бешенство.

Помолчав немного, Лолита проговорила:

— А вот Биной-бабу очень славный. Правда, диди?

Есть основание предполагать, что за этим невинным вопросом крылось желание выяснить истинные мысли Шучориты.

— Ты права, Биной-бабу просто удивительно славный человек.

Это было сказано, однако, совсем не тем тоном, на который рассчитывала Лолита, и она продолжала свой допрос:

— Но что бы ты ни говорила, диди, Гоурмохон-бабу совершенно невыносим. И цвет лица у него ужасный, и черты такие грубые. И потом, он, по-моему, кроме себя, никого не признает. А ты как считаешь?

— На мой взгляд, он чересчур правоверен.

— Нет, нет, тут не только это! Ведь вот дядя тоже индуист, а он совсем другой. Этот же — я даже не могу сказать, какой он.

— Действительно, какой? — засмеялась Шучорита.

Она представила себе высокий белый лоб Горы с нарисованным на нем знаком касты, и снова в душе ее поднялось раздражение. Она понимала, что всем своим видом он как бы бросал им вызов, говорил: «Знайте, я не с вами». Нет, она успокоится, лишь ниспровергнув эту отчаянную гордыню.

Постепенно разговор их стал затихать, и девушки уснули. Глубокой ночью Шучорита проснулась. Шел проливной дождь. Через полог от москитов было видно, как вспыхивают в небе яркие молнии. Ночник, стоявший в углу, погас. Тишина, мрак, ливень — все это снова вызвало боль в сердце Шучориты. Она долго ворочалась с боку на бок, тщетно силясь заснуть, и с завистью посматривала на ровно дышавшую Лолиту. Наконец, рассердившись, встала с постели, подошла к двери, выходившей на веранду, и открыла ее. Порывы ветра обдавали ее дождевыми каплями. В памяти возникали картинки вчерашнего вечера. Она вдруг отчетливо увидела веранду, освещенную лучами заходящего солнца, и Гору с пылающим от гнева лицом, снова услышала его глубокий голос, который повторял: «Для вас они невежды, а для меня — мой народ, для вас это суеверие, а для меня — вера. Раз уж вы не любите своего народа, раз уж вы далеки от него, так не смейте и порицать его». На это Пану-бабу возразил: «Но ведь такая точка зрения исключает всякую возможность прогресса». — «Прогресса? Прогресс придет позже. Взаимная любовь и уважение куда важнее, чем прогресс. Перемены к лучшему придут сами собой, изнутри, после того как мы станем единым народом. Вы хотите держаться в сторонке и не понимаете, что тем самым разбиваете страну на тысячи кусков. Неужели же потому, что наша страна погрязла в суевериях, вы — люди свободомыслящие — имеете право смотреть на нее с холодным высокомерием? Я же… поверьте, у меня нет более страстного желания, чем желание всегда быть вместе со своим народом, не отделяться от него, даже ради того, чтобы подняться выше. Вот когда мы, наконец, действительно сольемся воедино, сама страна и всевышний решат, какие из наших обычаев сохранятся и какие исчезнут». — «Но ведь у нас слишком много как раз таких обычаев, которые мешают стране объединиться», — отстаивал свою точку зрения Пану-бабу. «Так вы считаете, что сначала нужно искоренить все дурные обычаи, а уж потом объединяться? Но ведь это все равно что утверждать, будто нужно вычерпать море, для того чтобы потом перейти его, — возражал Гора. — Забудьте о гордости, смиритесь внутренне, соедините свою судьбу с судьбой народа, — только любовь поможет вам преодолеть все недостатки и пороки. В любой стране есть свои недостатки и свои пороки, но пока узы любви связывают людей, они им не страшны: рано или поздно эти пороки будут побеждены. Ферменты гниения всегда присутствуют в воздухе, однако, пока человек жив, никакого действия на него оказать они не могут: разлагаются лишь мертвые тела.

Так запомните же: попыток изменить наше общество мы не допустим ни от вас, ни со стороны иностранных миссионеров». — «Но почему?» — спросил тогда Пану-бабу. «Да потому же, почему мы покорно выслушиваем суровые наставления родителей и считаем унизительным для своего достоинства, когда с такими же наставлениями к нам обращается полицейский. Прежде сблизьтесь с народом, а потом уж приходите реформировать его — в противном случае даже хороший ваш совет может повредить ему».

Так фраза за фразой всплывал в памяти Шучориты весь этот разговор, и, неизвестно почему, прежняя боль все сильнее сжимала ей сердце. Под утро, вконец измученная, она снова улеглась в постель, прикрыла рукой глаза, стараясь забыться и уснуть. Но лицо и уши ее горели, противоречивые мысли продолжали бурлить в усталом мозгу.

Когда Биной и Гора вышли на улицу, Биной попросил:

— Знаешь что, Гора, — иди помедленней. Ты вон какой длинноногий — мне за тобой не угнаться.

— Сейчас я хочу побыть один, мне нужно о многом подумать, — ответил Гора и быстро зашагал дальше.

Биной расстроился. Сегодня, вопреки своему обыкновению, он восстал против Горы, и теперь ему было бы легче, если бы Гора как следует отругал его за это. Буря разогнала бы тяжелые тучи, нависшие над их давней дружбой, освежила бы воздух, и он снова вздохнул бы полной грудью.

Однако это была не единственная причина, заставлявшая его страдать. Неожиданно появившись сегодня в доме Пореша-бабу, Гора застал там Биноя, который, по всей видимости, чувствовал себя легко и непринужденно, и, без сомнения, решил, что его друг — завсегдатай здесь. Ничего дурного в том, что Гора застал его в доме Пореша-бабу, конечно, не было. Биной считал для себя счастьем и большой удачей близкое знакомство с таким просвещенным семейством и недовольство Горы относил за счет его слепого фанатизма. Беспокоило его другое. От Биноя Гора знал, что тот никогда не был у Пореша-бабу. Встретив его там, — и особенно после того, как Бародашундори позвала Биноя в комнаты, чтобы похвастаться талантами своих дочерей, что, конечно, не укрылось от проницательных глаз Горы, — он, конечно, сделал свои выводы и пришел к заключению, что Биной лгал ему. И радость, которую принесло Биною знакомство с юными девушками, и благосклонное отношение к нему Бародашундори невольно омрачались тем, что Гора был явно настроен враждебно ко всей этой семье.

До этого дня ничто не мешало их дружбе. Разве только когда Гора увлекся учением «Брахмо Самадж», они немного — очень немного — отдалились друг от друга. Но это увлечение Горы быстро миновало. Для Биноя же, как мы уже говорили, идеи имели второстепенное значение. Как бы горячо ни отстаивал он свои взгляды, по-настоящему интересовали и привлекали его только люди. И вот теперь он боялся, что люди как раз и могут стать причиной его душевного разлада. С одной стороны, его неодолимо влекли теплота и радушие, царившие в доме Пореша-бабу. Ему никогда не приходилось ощущать такой радости бытия, как та, которую он пережил, находясь в гостях у них. Но с другой стороны, дружба с Горой была неотделимой частью его существования. Биной не мыслил своей жизни без дружбы с ним. До сих пор никому еще не удавалось овладеть сердцем Биноя так прочно, как владел им Гора. До сих пор вся жизнь Биноя проходила в чтении и философских спорах, в ссорах с Горой и в дружеских беседах с ним. В его сердце Гора царствовал безраздельно.

Что же касается Горы, то хотя у него и не было недостатка в почитателях, но единственным его другом был Биной. В характере Горы была одна странная особенность — он был в одно и то же время и очень общительным, и очень замкнутым человеком. По-настоящему близко он не сходился почти ни с кем из людей своего круга. Биной знал это, и сейчас, чувствуя, что новые знакомые произвели на него глубокое впечатление и что его неудержимо тянет познакомиться с ними еще ближе, он испытывал чувство вины перед Горой.