У приехавших в гости сразу поднялось настроение, когда они оглядели выставленные на стол закуски. Кузовков, любивший обо всем выносить твердое суждение, философски заметил:

— Уметь хозяйствовать — важный фактор.

Василий Родионович считал, что грамотный человек — тот, кто может говорить газетным языком, и он втайне заучивал обороты и фразы, почерпнутые из прессы. После второй, настоянной на рябине, стопы медовухи оживление за столом увеличилось еще более.

— Французы, к примеру, дураки: они не умеют ни пить, ни как следует поесть, — вынес суждение Кузовков, с удовольствием цепляя вилкой черненькие скользкие головки груздей.

— Французы — народ тонкий: в еде они, говорят, мастера, — не согласился с его мнением Николай, налегая на материнские пирожки.

— Тонки кишкой, — снова сказал Кузовков, посмотрев на Николая как на юнца, с которым было бы смешно спорить.

— Вы судите шапкозакидательно и по-газетному. — Николай невзлюбил Кузовкова еще по первому приезду и теперь решил ничего не спускать ему, он заметно ощетинивался.

— Ты еще мал со мной так балакать! — ощерился Кузовков.

В ответ Николай только улыбнулся одними веселыми глазами — и это-то сильно подействовало на Василия Родионовича. Он подбоченился и прищурился.

— Уважай, голубь, старших, — проговорил он ворчливо-назидательно — так, как это делают люди, считающие, что они предназначены для какой-то большой роли.

— Ну-ка, Родионыч, испробуй пирожков. Ты вовек таких, брат, не ел, — вовремя перевел разговор Иван Иванович.

Недаром же он всегда восхищался умелостью рук жены Дарьи Панкратовны! Иван Иванович ничуть не ошибался, когда говорил, что этакие пирожки сами прыгают в рот… По выражению лица зятя он определил восторг, с которым тот засовывал один за другим в свой заграбистый, широкий рот труды Дарьи Панкратовны. Да и Зинаида, и их чадо, а также пришедшая теща Николая не отставали в работе зубами, так что на какое-то время даже прекратились совсем разговоры и только слышался хруст уминаемых пирогов, больших и малых. Вскоре Кузовкова прошибла испарина, и ему пришлось снять галстук и пиджак, а затем он освободился и от жилета.

— Достойны всякой похвалы! — проговорил он, тяжело отдуваясь и отпихиваясь от стола.

В полях, за Днепром, садилось солнце, листва на яблонях была золотисто-пестрой, и легкое колыхание веток создавало впечатление таинственного движения…

Следом за Кузовковым отпрянули от закусок и остальные — взрослые и дети. Видно было, что Дарья Панкратовна в наилучшем расположении духа: какая хозяйка не испытывает счастья, когда все довольны ее трудами!

— Отменные пироги, хоть на выставку! — еще раз похвалил Кузовков, блаженно причмокивая губами и закуривая.

— Да уж мастерица! — похвалил жену Иван Иванович, насыпая в бумажку своей махорки.

— Умеет мать! — сказал с ласковостью Прохор, тоже потянувшись к отцовскому кисету.

— У нас таких пирогов в торговой сети с огнем не сыщешь, — сказала Зинаида.

— Ну куда нам тягаться с прогрессом, — улыбнулся Иван Иванович, скрутив папиросу толщиной в палец.

— А так, в быту, в Демьяновске грязно, жизнь здесь не на высоте, — сказал Кузовков. — Бескультурщина!

— Вы у нас, известно, — интеллигенция, — поддел его Николай.

— Знаешь, не остри, остряк-самородок! — окрысилась Зинаида, вступившись за мужа.

— Главное дело — продукты, — сказала молчавшая до сих пор мать Николаевой жены — Серафима.

— Счастье не в брюхе: оно грязное, а душа — светлая, — возразил ей Иван Иванович.

— Научность отрицает данное рассуждение, — заметил авторитетно Кузовков, считавший, что этой самой души нет вовсе. — А вопрос, он такой, что требуется каждый день пища. Не смажешь — не поедешь. Рабочему надо хорошенько поесть. Ибо мускулы пролетариата — тоже не последний фактор.

Прохор хмыкнул и возвел глаза к небу, которому не было никакого дела до людской пищи. Иван Иванович внимательно посмотрел на зятя, точно увидел его впервые, и спросил:

— Далеко ж ты уедешь на мускулах?

— Я, тесть, прогресс — как движущую силу — не отрицаю, — авторитетно произнес Кузовков.

— Василий рассуждает, батя, как развитой человек, — округлила глаза Зинаида, пришедшая на помощь мужу.

— Нынче весь гвоздь — в бабе, — сказал философично Прохор, выпустив через промежутки тонкие колечки дыма из ноздрей. — Бабу к мужику приравняли, а это не ахти какое веселое дело.

— А вы, видно, хотели б, чтобы женщина числилась домработницей? — Варвара будто придавила словами мужа.

Прохор с покорностью замолчал, точно он в чем-то провинился.

— Я б хотел, чтоб вы не хлестали водку и не засмаливали папиросы похлеще мужиков, — сказал Николай.

— Верно, бабы стали пить, — несмело заметил Прохор, а Зинаида проговорила:

— А что делать, если мужчины — тряпки? Выродились!

— Тут следует толковать о детках. Бабы рожать перестали.

— Вот какой прогресс! — сказал с горечью зятю Иван Иванович. — Женщина без детей что телега без колес.

— Лучше меньше, да достойных, — веско сказал Кузовков. — Идейных и без всяких там умственных шатаний, — прибавил он басовитым, внушающим доверие голосом.

— Я знал одного идейного — хомут называл шлеей, — с насмешкой бросил Николай.

— Болтунов порядочно развелось. Чистоплюйных книжников, — покивал головой Прохор; тон голоса его был мягкий — он не хотел раздражать свою строптивую жену. — Работать разучились. На тяп на ляп. Стихия.

— Я в этом пункте не возражаю, — кивнул Василий Родионович, — гайки отпускать вредно.

— Для кого — вредно? — спросил Николай.

— Прежде всего для самого народа.

— Хорошо работать — одно, а гайки — вовсе другое, — сказал Прохор.

— Прилежанья силой не добьешься, — проговорил Иван Иванович, на что зять сейчас же возразил:

— Демократия на производстве допустима до нужных рамок.

— А кто установит такие рамки? — опять спросил Николай, все больше подзуживая своим тоном Кузовкова.

— Тебе об том меньше всего заботиться. Там есть кому думать, — Василий Родионович показал рукой кверху — в небо.

— Поводыри и стадо, — засмеялся Николай, особенно раздражая Кузовкова тем, что он подмигивал ему.

Уже давно смерклось, в ближних дворах угомонились с хлопотами хозяйки, и теперь над Демьяновском установилась почти ничем не нарушаемая тишина. Слышался только где-то в проулке счастливый смех девушки. Звезды густо обсыпали небо, и прорезался полный месяц.

— Пора, чай, и отдыхать, — сказала Дарья Панкратовна, угадав нужное время; все стали вставать из-за стола.

Через день, едва засветлело на небе, мужики отправились на покос по заросшим ракитниками и лозняками обложьям. От Тишковых шли Иван Иванович и Прохор. Хоть и побаивавшийся косьбы, Кузовков тоже увязался с мужиками. Он едва помнил, как держал в руках косовище, но азарт этой тяжкой крестьянской работы остался в его памяти. Однако ж Кузовков умом понимал, что дело это почти забытое в народе и, главное, ненужное нынче. Вместе с Тишковым шли соседи Князевы — старик Егор Евдокимович, его сыновья Михаил и Кирилл, гостивший пятый день у родителей. Егор Евдокимович, высокий, сухопарый и прямой, как палка, в душе своей побаивался, что старший сын вполне мог оконфузиться.

— Нет, я попробую. Не думаю, что трудно.

Старик покачал головой:

— Как хошь, я упредил. Не опозорься.

Сам же Кирилл Егорович был уверен, что работа пустячная. Он давно уже находился на той высоте, откуда любое мирское, народное дело казалось ему столь простым, что стоило только приложить физические усилия, чтобы исполнить его. Так думал до этой косьбы Кирилл Егорович. Мужики окрестили его министром, — сильны на язык!

Егор Евдокимович видел тот барьер, который сразу же, как только сын появился на лугу, разделил его с косцами. Такое обстоятельство угнетало старика. Егор Евдокимович дал сыну самую легкую косу, угадывая, что он упарится и с ней.