Поддаваясь своему раздражению, обидам и «врожденному идиотизму», он свирепо закрутил кран до упора, и действовавший на его нервы захлебистый сип оборвался. Поплевав на пальцы и вьггерев их клочком туалетной бумаги, стоматолог снова полез в тумбочку и достал из нее изящный портативный аппарат, напоминающий карманный диктофон.

—

Чудо техники, но, к сожалению, не нашей, — пояснил он Климову, влезая пальцем в его рот и оттопыривая им щеку. — Остался от периода застоя, когда здесь действовал рудник. — Климов напрягся и сглотнул слюну. — Не бойтесь. — Стоматолог понял состояние Климова и успокаивающе предупредил, что «аппаратик этот автономен, работает на батарейках, разработан фирмой «Мицуета», скорость вращения врачебного сверла такая, что больной не чувствует никакой боли».

—

А… Э-ы, — хотел поинтересоваться Климов, но зубник уже включил японский бор и стал оттягивать щеку подальше.

Климов закрыл глаза.

Когда Климов вышел от стоматолога, дворника около песочной кучи уже не было. Зато проглядывалось солнце. Еще яркое, но уже по-предзимнему отчетливое, оно ненадолго застревало в голубых прогалах лиловеющего неба и, словно продрогнув от знобящих верховых ветров, спешило спрятаться за первую же тучу или облако.

То ли от прохватывающей сырости, косматившей и без того растрепанные облака, то ли от желания побыть наедине с собой, прохожие поднимали воротники и, перепрыгивая через лужи или просто обходя их по кривой, дышали в теплые шарфы и шмыгали носами.

Выйдя из поликлиники с успокаивающим чувством сделанности давно назревшей операции, Климов подсосал слюну: проверил, не болит ли зуб после лечения, обрадовался, что зубник все сделал профессионально: быстро, точно и без боли, постоял немного на засыпанной песком дорожке и решил, что лучшего момента для того, чтобы пройтись по городу, уже не будет. Никогда он больше в Ключеводск, понятно, не заглянет. Вот и Петр обмолвился: надумал уезжать, жену отправил к тетке в Подмосковье, пусть дочка к новой школе привыкает, а сам пока готовит переезд.

«Уедет Петр и последняя ниточка, которая связывает меня с Ключеводском, оборвется», — поднял воротник плаща Климов и неторопливо двинулся по улице. После своего областного центра с его морским портом, набережной, многолюдных проспектов и шумных торговых рядов, делового и спешащего ритма толпы, Ключеводск поражал редкими прохожими, низкими, похожими на длинные бараки, трехэтажками, за которыми конфузливо лепились к флигелям веранды, к сараюшкам — чердаки и тамбурочки. Тем более в такую муторно-ненастную погоду, когда деревья гнутся под осенним ветром, а влажно-блеклые исхлестанные о кору и ветви листья срываются на землю с непосильной для любого смертного печалью.

В таком городке да при такой погоде только и думать с самим собой наедине о предстоящем дне с его мытарством: кощунственно-обыденной морокой добыванья справок, будущими похоронами и соответствующими настроению раздумьями. О бренности людских надежд, о собственной судьбе, о доме, о жене, о сыновьях… Только эти раздумья и могли быть причиной заволакивающей глаза влаги и неотступной грусти. Как бы там ни было, несмотря на сильный порывистый ветер, Климов чувствовал себя вполне уютно и, может быть, поэтому не заметил, как спустился вниз по лестничке к зданию городского музея, одноэтажному особняку из красного кирпича, в котором некогда жила администрация секретного «соцгородка».

Вытесанные из кирпичей серпы и молоты, а так же звезды на фасаде, потеряли мрачную свою краеугольностъ и теперь казались чем-то вроде ласточкиных гнезд. Ни то, ни се, обляпанное птичьей известью. Перед дверью, заколоченной крест-накрест досками, лежал мосластый пес, угрюмо положивший голову на вытянутые лапы. Увидев Климова, он отчего-то зарычал и начал подниматься. Климов отошел. Когда-то он любил заглядывать в музей: рассматривать казачьи сабли и оружие красноармейцев. Наганы, пики, длиннорылый пулемет.

От музея к дому бабы Фроси, если напрямую, через лес, задворками и пустырем — пятнадцать минут хода, но Климову хотелось побродить по городу еще, как будто бы его тянуло попрощаться с тем давним, что уже не повторится. Никогда.

Поднимаясь дальше по центральной улице, он зашел в укромный книжный магазин, скорее в тесный каменный киоск, нежели в торговый зал, чьи полки не кичились своими размерами, но за стеклянной пазухой которых покоились и покрывались слоем пыли оранжевые, желтые, изумрудно-зеленые фолианты никому уже давно не нужных авторов, классиков соцреализма. Проходя вдоль полок, Климов обнаружил и обоих Дюма — старшего и младшего. Отца меняли на сына, сына на отца, отца на отца и сына на сына. Как ни старался Климов найти разрыв в цепи стойких обменных пристрастий, поиски оказались тщетными. «Королеву Марго» непременно надо было выдать замуж за «Графа Монте-Кристо», а «Даму с камелиями» — за «Учителя фехтования», если заартачатся «Три мушкетера». «Изысканное общество», — скользил взглядом по золоченым корешкам книг Климов, имея в виду и полигамные брачные отношения вездесущих героев французских бестселлеров, и подразумевая под изысканным обществом одну из иерархических ступенек клановой семьи библиоманов. Кто-то, как это ни странно для такого крохотного городка, еще читал, еще нуждался в книгах! Непонятно. Климов даже улыбнулся продавщице с родинкой на подбородке и высокой грудью, вспомнив, как один из его бывших сослуживцев боялся слова «бестселлер», произносимого при «дамах», угрюмо считая его синонимом слова бюстгальтер. Климов пролистнул листки картотеки «требуется — предлагаем» и лишний раз убедился, что все его жалкие потуги распутать незримый клубок читательских интересов, все его поползновения проникнуть в ту заповедную область, где сам сознавал себя профаном, обречены на провал. Закончатся глубоким вздохом, беспомощным засовыванием рук поглубже в карманы плаща и тихой ретировкой в сторону полок современной художественной литературы, где скромно поддерживали друг друга, скользя на узенькой дорожке потребительского вкуса, тоненькие сборнички стихов. «Жалкие, как подкидыши», — думал всякий раз Климов, оглаживая надорванные обложки поэтических брошюр, изданных за счет средств авторов. Он покупал обычно одну-другую не столько из любви к поэзии, сколько из чувства сострадания к безвестным сочинителям.

Постояв возле полки современной литературы, Климов и на этот раз не удержался: купил серенький томик в бросовом бумажном переплете. В первом же стихотворении лирическая героиня неистово желала превратиться… в штурвал самолета, чтобы единственный и милый мог обнимать ее на высоте… В конце строфы сиротело такое душещипательное многоточие, что невольные ассоциации мелодраматического характера должны были привести читателя в душный будуар Одессы-мамы, где элегантный, как рояль, Мишка-Япончик кропил слезами семиструнную гитару: «Держась за Раю, как за поручни трамвая…»

Климов захлопнул томик и, проходя мимо автобусной остановки, оставил его на скамье под навесом: все же книга — жаль бросать в заплеванную урну.

Гунливый мужичонка в коверкотовой немодной кепке с твердым козырьком, уверявший скамью, на которой сидел, что все «фуйня, кроме пчел», оторвался от предмета просвещения, вывихнул подбородок в сторону Климова и попытался свести разбегающиеся зрачки к переносью. Он даже уперся руками в деревянную плаху, но, видимо, вконец обессилевший в неравной борьбе с мучившими его противоречиями жизни и собственными глазами, сунулся носом в болониевую куртюшку с замызганным воротом и неожиданно громко сказал, что «и пчелы — фуйня!»

Климов почему-то сразу подумал о Дерюгине, об «ибн-Феде», который после поломки трактора куда-то запропал и не объявлялся. Такие, обычно, приняв сто грамм «за воротник» не останавливаются потом и на поллитре.

Миновав автобусную остановку и доморощенного просветителя в немодной кепке с твердым козырьком, Климов постоял возле крашеного синей краской милицейского стенда всероссийского розыска: «Пропала девочка…», «Преступник обезврежен…» Объявления вернули его к действительности, оторвали от мыслей, навеянных местным философом, напомнили о тяготах собственной службы, о тех делах, которые на нем «висели». Он читал тексты ориентировок: «Особо опасен при задержании…», «…скрылся после совершенных им злодейств…», «…девочка была одета…» и делалось не по себе, как будто чувствовал одновременно два потока — теплый и холодный: ущербностью человеческой судьбы и горестным несовершенством мира тянуло от объявлений на стенде и еще откуда-то… Откуда?.. — Климов не знал. Но чувствовал: с востока сквозило теплом, а с запада — холодом. Два воздушных потока, точно два поезда, мчались навстречу — и мимо! — своей колеей.