—

Я сейчас… К соседям за водой… Забыл набрать.

Климов кивнул, вернулся в комнату, сел на диван. Взгляд

уперся в черный ящик телевизора. «Может, включить?» — мелькнула мысль, но двигаться и что-то делать было лень. Сказалась нервотрепка дня. И ночь была бессонной из-за зуба… Спасибо зубнику, теперь — порядок! Климов даже похлопал по щеке, постукал кулаком по челюсти, ударил слева, справа, снова слева… ху!.. под легкий шум в ушах и звон в затылке проверил сам себя: выдерживает ли еще пропущенный удар? Остался недоволен: ящик телевизора немного раздвоился… Откинул голову на сцепленные под затылком пальцы… «Мои еще не женихи, — подумал он о сыновьях, — а у Петра уже невеста… Бегает на танцы…»

Климов танцы любил. Они с Петром не пропускали школьных вечеров, заглядывали в дом культуры горняков… Мальчишки они били крепкие, выглядели старше своих лет и не боялись «стычек» между «ихними» и «нашими». Не боялись, но старались избегать. Иной раз приходилось сматываться с середины вечера, если танцы затевались у «шахтеров», в клубе или же в общаге. Поэтому, наверное, приглашать на танец Климов научился, а провожать робел. И главное, не знал, куда девать неопытные руки. Они как бы обламывались и отваливались от него, и он тогда охлопывал их, словно проверяя, на месте ли они.

«Сперва прикидываешься дуриком, а после, якобы, умнеешь», — учил его не по годам все знавший Петр и размышлял вслух, что девок медом не корми, дай повоспитывать. Дескать, в них природа женская такая. А когда женщина убеждена, что ты уже «не тот», каким был раньше: дерзким и нахальным, делай с ней, что хочешь: иллюзия, что это ей так надо, не тебе. Для женщины прежде всего — ее желание, а не твое. Усек? Тогда, вперед! Прикидывайся дурачком, гони коней и знай, что легкий флирт дается острословам, трепачам и краснобаям. Тугодум не станет «ходоком по этой части». А тот, у кого язык подвешен, смело может брать любую крепость. И бойся быть серьезно-ласковым и нежным, это настораживает баб: не импотент ли? Все правильно: молчание — дорога мудрых, поэтому любой пророк — глупец. Все правильно, мужчина должен сторониться праздных женщин, как избегает ночью кладбища, но жить среди красавиц и не пользоваться их милостями, это все равно, что торговать в ларьке и покупать конфеты. Нужны хищный взгляд и легкий разговор, а всякий там серьезный тон — мура… Серьезные слова требуют поступков, соответствующих тону, глубоко достойных и продуманных… «Это ужасно, согласись, — заглядывал Петр в глава и хлопал по плечу обескураженного Климова, — все время быть на высоте… благоразумия… все время думать — это не для баб! Им нужно что? Зажал, помял, на ушко ля-ля-ля… И все! Какие они скрипки?» — Петр возмущенно потрясал руками. — «Ба-ла-лай-ки! Как настроишь, так и зазвучат.»

Заслышав приход своего давнишнего «учителя», Климов поднялся с дивана и, направляясь в кухню, где уже гремел чайником Петр, с невольной улыбкой подумал, что «ходоком по этой части» он так и не стал. Женщина в сознании Климова так и осталась существом божественным, созданьем нежным, тонким и чувствительным, чью душу и сравнить-то не с чем, разве что со скрипкой.

—

Что это ты такой? — разливая по рюмкам «Столичную», поинтересовался Петр и передал Климову вилку с наколотым на ней соленым огурцом. — Держи.

—

Какой? — повертел рюмку в пальцах Климов и поднял ее.

—

Смурной.

—

Устал, наверное, — он пожал плечами, и Петр потянулся к нему рюмкой, чтобы чокнуться.

—

Давай, за встречу, брат! Что б все путем…

—

За встречу.

Ни у Петра, ни у Климова братьев не было, и это их роднило. Как роднили и сближали те неизбывно-радостные времена, когда по весне старшеклассницы носили ученические папки с тем вызывающим для сверстников мальчишек отчуждением, словно имели на руках грудных детей. Само собой, сближала их и служба на границе, а потом в Афганистане. В разведроте. Зной, песок, бои, засады, схватки… Ночная жизнь тарантулов и скорпионов… Взрывы, пули, кровь… ущелья, горы, смерть…

Словно уловив ход его мыслей, Петр отложил кусок съедаемой им курицы, облизнул губы, взялся за бутылку.

—

Может, за ребят?

—

Не надо, — сказал Климов. — Они здесь, — и указал на сердце. — Не в желудке. Я ведь, как? Первую пью, вторую — отставляю.

Петр согласился.

—

Это факт. Я сам, вообще-то, не люблю пить до упора. Пропускаю.

Он отставил от себя бутылку, повернулся к газовой плите, усилил пламя. Огонек под чайником едва горел.

—

И газ теперь не подают, а цедят.

—

Я заметил.

Тихо переговариваясь, они вспомнили, какою была жизнь давным-давно, посетовали на реформы, превратившие всех в загнанных безмозглых лошадей или в «волков», добавил Петр, или в «волков» устало согласился Климов, медленно размешивая в чашке чая сахар…

Разговор был свойский, доверительный, простецкий.

—

Ты еще майор? — облокотился о стол Петр и положил на сцепленные пальцы подбородок, еле подавив зевоту.

—

Еще майор, — ответил Климов, сам почувствовав, что его клонит в сон.

—

А я, — Петр презрительно скривился, — массажист… Езжу в район, калымлю… Надоело.

—

Трудно?

Климов имел в виду поездки, ежедневные челночные поездки в район и обратно, в общей сложности за сто двенадцать километров, да плюс расходы на бензин, амортизация машины, всевозможные поломки, но Петр по- своему истолковал его вопрос.

—

Не говори! Весь день в поту… Так за ширинку и держусь!

Петр откинулся на спинку стула и неожиданно расхохотался.

—

Отхватят, не заметишь… Баб много, я один. Разденешь и не знаешь, что с ней делать. То ли гладить, то ли бить. То ли массаж поясницы, то ли массаж спины. Написано врачом: поясница, а где поясница — не написано. Вот

и

массируешь… пониже. Ха-ха-ха!..

Петр смеялся весело и безоглядно, подмигивая Климову и смахивая слезы. Это у него с самого детства: если смеялся, то до слез.

Климов сам невольно засмеялся, представив, как могучий Петр справляется с массажным делом. Судя по его словам, на своей работе он только и делал, что «мял квашню в макитре». Молотил без удержу. Щипал, давил, поглаживал. Вывихивал, вправлял, пришлепывал. Огромными своими кулаками утрамбовывал «вылазившее из макитры тесто».

—

Представь себе, — описывал «объект» массажа Петр. — Вот мой закуток, кушетка, на кушетке — телеса. Иначе и не скажешь. Все в перетяжках жира, как в фуфайке. Рейтузы до колен, чулки до пола. Настоящая «квашня в макитре».

Климов кивал головой, смеялся, увлекался сочными деталями рассказа, представлял себя рядом с Петром, конечно, в роли наблюдателя, а не «квашни»… Вот Петр, умотавшийся и жаркий, помог сползти тяжелой «марьстепанне» с расшатанной кушетки, усадил ее на стул. Потом зажал ей сонные артерии и оглянулся с хитрецой на Климова: дескать, пускай маленько «забалдеет»… Потом резко повернул слабеющую голову толстухи вправо-влево. Под легкий шейный хруст «квашня» огрузла и голова ее, умело схваченная коновальскими ручищами Петра, казалось, отделяется от тела… Но Петр ловко подхватил под мышки «марьстепанну» и, надавив ей меж лопаток своим действенным коленом, отступился… Все. Скапустился. До завтра.

—

В общем, цирк!

Они еще немного посмеялись, отирая слезы, а потом Климов спросил:

—

Но ты ведь в руднике работал?

—

Да. Пахал, как вол… А после: всех — под зад мешалкой…

Петр недовольно отодвинул от себя тарелку, начал собирать в нее обглоданные кости, посерьезнел.

Климов тоже начал убирать перед собой еду.

—

Массажу… что… учился?

Петр пожал плечами, высыпал остатки пищи в мусорный бачок.

—

Конечно… Целый месяц… Даже деньги заплатил за обучение.

Он взял из раковины тряпку, и Климов отодвинулся, чтобы дать ему стереть со стола крошки.