Ночью в шалаше, среди лесных дуновений и шорохов, его сны напоминали скольжение — не в пространстве и времени, а в нарастающем чувстве блаженства, которое подымалось, возносило его и, не достигнув вершины, кончилось пробуждением. Продолжалось наяву, наполняло его бодростью, влекло наружу.

Он вышел из шалаша на берег. Небо над ним раскрылось множеством звезд, неярких, неблестящих, одетых прозрачным туманом. Туманное сияние, размывавшее звезды, ниспадало к земле из бесконечно удаленного центра, словно струилось невесомое дыхание. Касалось земли, входило в нее, распускалось дышащей жизнью. Он чувствовал лицом, губами, открытой грудью встречу с этой небесной энергией. Подымался на цыпочки, стремился туда, в бесконечный центр, откуда излетали потоки. Ему казалось, он слышит в них чудесную весть — о возможности счастья, земного цветения, избавления от бед и напастей. Его душа, выбравшая путь совершенства, ошибаясь, сбиваясь с пути, впадая в заблуждение, в тьму, стремилась в это цветение, открывалась ему.

Пережив минуту восторга, он успокоился. Подумал, что и об этом расскажет врачу: он только что видел, как из космоса по сверхдальней космической связи шла на Землю энергия. Живой интеллект, угнездившийся на старой сосне, принял этот сигнал, стал действовать, выполняя программу из космоса. И эта программа была не во зло Земле, а во благо.

Мысль о «Векторе», уже смонтированном, после малой команды начавшем свое врастание в жизнь, — эта мысль была созвучна предшествовавшей. С ней и вернулся в шалаш. Вытянулся на ветках. Быстро, счастливо заснул.

Второе его пробуждение было на рассвете, вызванное стремительной, набегавшей в сновидении паникой. Очнулся, чувствуя гулкую пустоту в груди, с остановившимся на мгновение сердцем. Вылез из шалаша. Утреннее серое небо. Бесцветное круглое озеро. И сквозь небо, перечеркивая его, — тонкие нити, розовые от зари. От вида этих несущихся нитей, розовых, выдранных из неба волокон, тревога его усилилась.

Приблизился к берегу, к засохшему дереву, унизанному прозрачными тварями. И увидел: в живой стеклянной массе, облепившей ветки, происходит смятение. Словно в нее вонзались больные вихри, вырывали клубки и сгустки, несли их прочь, в одну сторону. Бесчисленные насекомые, охваченные бесшумным ужасом, покидали свои насесты. Вытягивались в мерцающие слюдяные потоки. Летели над озером вдоль отраженных красных нитей по силовым, прочерченным в небе линиям. Этот безмолвный ужас, поразивший крылатый планктон, разрушивший его недавнее единство, гармонию, передался и Фотиеву. Он протянул ладонь в слюдяное мерцание. Почувствовал множество едва ощутимых толчков-столкновений с тельцами и крыльями. Рука его оделась шевелящейся стеклянной перчаткой. Он извлек ее из потока, и она обнажилась. Насекомые улетали. Дерево опустело. Голо и сухо чернело у бледной воды.

Весь день он не находил себе места. Не покидали тоска и тревога. Все было неуютно, ненужно. Вчерашние цветы, облака, озерная вода не радовали, а причиняли страдание. На все легла сумрачная незримая тень. Казалось, все так же светило солнце, голубело небо, блестела влага, но все было словно посыпано пеплом. Он чувствовал, бесшумно распадаются молекулы воздуха, и прозрачные зеленые клетки растений, и его собственные кровяные тельца, звенящие, дробящиеся, погибающие в его теле. Это было страдание, но не физическое, а душевное. Страдало само пространство, сама мысль, и ему вдруг показалось, что он сходит с ума.

Так было однажды в детстве, такое же беспричинное беспокойство, охватившее весь мир вокруг. Дуновение беды исходило от домов, палисадников, от желтых осенних цветов, занавесочек на окнах бараков, от гранитных круч за поселком, человеческих лиц, автомобильных следов на дороге. К вечеру прибежали в поселок два потных орущих мужика. Проорали у них под окнами, что отец разбился. Напился пьяный и свалился на бульдозере с кручи. Рыжий откос, смятое железо бульдозера и недвижное кровавое тряпье, белая, с синими ногтями рука.

Ему вдруг показалось, что в методе его допущен просчет. В систему прокралась ошибка. И он зарядил свой двигатель с этой ошибкой. «Вектор» начнет работать на стройке с ошибкой, не созидая, а разрушая, сея в своем ускорении разрушение, умножая хаос. Люди, доверившие ему свое дело, пустившие его в свои труды, будут обмануты, получат страшный удар разрушения. Эта мысль казалась чудовищной. Он порывался кинуться прочь, назад, в Припять. Устранить ошибку, остановить движение «Вектора». Если нужно, кинуться под его маховик. Погибнуть, но спасти «заминированную» стройку.

Он выходил на берег озера, на песчаную сырую косу. Сучком на песке рисовал диаграммы и графики, вычерчивал формулы. Еще и еще проверял справедливость концепции, безупречность теории. Двигался вдоль воды, оставляя на песке письмена… На формулы, едва они появлялись, тотчас ложилась незримая прозрачная тень. Озеро слабо мерцало. Вдоль берега, начертанный на косе сосновым сучком, был отображен его метод, его «Вектор». Все было верно и точно.

К вечеру пошли вертолеты. Низко, с металлическим воем вылетали из-за сосен. На секунду наполняли небо длинными рокочущими телами, свистом винтов, пропадали в вершинах. Он стоял, задрав лицо, оглушенный, под плоскими пятнистыми днищами, в жестоком блеске кабин. Поражался их появлению. Это были боевые машины. Не те, голубовато-белые, с мерным стрекотом, с высоким трепетанием винтов, какие изредка в одиночку появлялись над лесами, охраняя их от пожара, а жестокие военные вертолеты, грязно-зеленые, в пятнах камуфляжа, с бортовыми номерами и звездами, с подвесками для бомб и ракет, с черными стволами пулеметов. Они утюжили небо над его запрокинутым лицом, роняя копоть и гарь. И вдруг заметил, что все они летят по тем же силовым направлениям, куда умчались бессчетные прозрачные твари. Куда утром стремились по небу разорванные красные нити.

Его охватило смятение. Он кинулся к шалашу собираться. Но раздумал — до шоссе через лес было не меньше часа пути. И в село, где была остановка автобуса, он явится поздно, когда последний автобус уйдет. Уж лучше остаться здесь, переночевать в шалаше, а утром пойти на дорогу.

Он лежал в темноте на ветках. Чувствовал, как там, над навершьем шалаша, в звездном небе, несутся бесшумные вихри, без имени, без цвета. Пронизывают мироздание, вовлекают в свое движение облака, птиц, насекомых, грохочущие вертолеты и его несобранные, тревожные мысли.

Он вспомнил, как в детстве из лагеря по соседству с поселком бежали заключенные. Будто бы сели в грузовик, разогнали, проломили ворота в зоне и, сбив караульных, захватив оружие, умчались. Пропылили, протрещали сквозь поселок мотоциклы погони. В колясках сидели овчарки, на сиденьях — солдаты с карабинами. Матери запрещали детям ходить в тайгу. Мужчины брали в кабины тракторов охотничьи ружья. И два дня блуждали по поселку слухи: там слышали выстрелы, там видели на болотах незнакомых хоронящихся людей. На третий день под вечер пропылили обратно мотоциклы с измученными, искусанными мошкой солдатами. А следом проехали две подводы. На одной лежал убитый молодой солдат с отвалившейся фуражкой, со стриженой белесой макушкой. На другой — три застреленных зэка, серые, худые, носатые, с бритыми, колотящимися о подводу головами. Ноги у одного были босые, костлявые, в запекшихся черных царапинах.

Снаружи, за стенами шалаша, он вдруг услышал шелест и хруст. Тяжелое бурное дыхание. Кто-то пробежал, простучал, и он в шалаше почувствовал трясение земли.

Его испуг. Тишина. Колотящееся сердце. Этот топот и бег в ночи были не случайны. Продолжали дневные тревоги. Влекли за собой новые тревоги и страхи. Все сдвинулось с места, куда-то устремилось в смятении. Живая и неживая природа, он сам, его мысли и чувства. Снова топот и хруст. Тяжелое, сиплое дыхание. Плеск воды. Звук, похожий на стон.

Он взял фонарь. Страшась, вылез наружу. Направил свет к озеру, где раздался звук. В свете фонаря возник блестяще стеклянный, дышащий звериный бок. Оскаленная губастая голова. Красно-синий мерцающий глаз. Огромный лось, топорща загривок, повернул к фонарю толстогубую морду. Побежал, зачмокал вдоль озера, поднимая летучие брызги. Скрылся в соснах.