Звонили с бетонного завода. В реакторный зал пошел бетон. Просили срочно обеспечить приемку. И он, диспетчер, связывался с реакторным залом, убеждался, что бетононасосы на месте — «швингеры» и «вартингтоны». Как только подоспеет раствор, погонят его вверх под давлением, не давая застыть и свернуться.

Звонили из турбинного зала. У входа скопился мусор, обрезки труб и конструкций, связки сожженного кабеля. Груда отходов мешала работам. И он, диспетчер, посылал к турбинистам машину, чтобы сразу, собрав отходы, гнать их к железной дороге, к складу металлолома.

В оконце его диспетчерской заглядывали водители в замасленных робах. Рабочие с лиловыми от мороза щеками. Прорабы с охрипшими от крика голосами. Подсовывали на подпись путевки, заявки на механизмы и топливо. Мимо по трассе шли на стройку бригады, расконвоированные, отбывшие срок колонисты. Стройка проглатывала их без следа своим черным зевом, ненасытная, непомерная.

Фотиев чувствовал биологию рождавшейся стройки. Она жадно усваивала сталь и бетон. Запивала водой. Сжигала электричество, топливо. Исходила испариной, жаром. И он, поставляя материю на создание ее мускулов, на строительство ее тканей, костей, знал ее страдания, муки, сопровождавшие рождение органов.

Ему звонили из промзоны с просьбой вызвать «скорую помощь». У подъемного крана «като» вышла из строя электроника. Стрела неуправляемо стала вращаться. Пошла на стрелу «вартингтона». Едва ее не помяла. Попутно столкнула с крыши рабочего — получил перелом ноги. И он, диспетчер, вызвал из города «скорую помощь».

Звонили с насосной станции. Среди труб и моторов, сварочных и бетонных работ появился пьяный. Слонялся по стройплощадке, бузил. Того и гляди попадет под травму. И он, диспетчер, звонил в вытрезвитель, требовал спецмашину.

Стройка жила по законам инженерной науки. Людскими страстями, стремлениями. И среди этих законов, среди их нарушений и срывов, влияя на них, действовал еще один, новый — закон его «Вектора». Его управленческий метод. Был введен как неявная сила в движение машин, в поступление и ход материалов. Влиял на работу бригад, на решения мастеров и прорабов. Присутствовал среди гулов и рокотов, горения газа и сварки. И треск телефонных звонков, позывные и клекоты рации были вестью в «Векторе». Стройка напрягала железные жилы, выпрямлялась, пружинила — подчинялась «Вектору».

Прошла неделя, как он запустил свой метод. На штабе руководители подразделений неохотно, с ворчанием, с шуточками заполняли рабочие карты. Недовольные, что их отвлекают от дела, косясь на секретаря райкома Кострова, на Горностаева, прилежно заполнявшего те же бумаги. Фотиев, взволнованный, торопливо переходил от стола к столу, заглядывал в формуляры через головы пишущих, подсказывал, помогал. И когда заполнили, подписали, соединились друг с другом в невидимую цепь отношений, почти эфемерную, готовую разорваться, исчезнуть, когда тут же, забывая о «Векторе», нахлобучили полушубки и шапки и гурьбой, расходясь, рассаживались по «уазикам», возвращались на стройку, в ее неразбериху и хаос, в ее неуправляемый рост, — они унесли с собой «Вектор». Ввели его в кровь строительства. И он, незримый, начал в ней прорастать.

Он внедрил свой «Вектор» в самый верхний и тонкий — командный слой, в круг управленцев, штабистов. Со временем «Вектор» спустится вниз, к рабочим бригадам. Пропитает стройку, как пролившийся сверху дождь, проникая, опускаясь к глубинам и толщам. К рабочим, сотворяющим станцию.

Сегодня, неделю спустя, опять состоится штаб. «Вектор» себя обнаружит. Фотиев смотрел на часы, отбивался от телефонных звонков и ждал открытия штаба. Всю неделю он следил за развитием «Вектора», за ростом его грибницы. В маленьком помятом вагончике рядом с помещением штаба он развешивал свои диаграммы. Вычислял и высчитывал. Готовил экраны оценок. Иногда среди ночи, когда смыкались глаза, экраны начинали светиться, увеличивались, становились огромными. И в них, как кубическая разноцветная живопись, возникала все та же станция. Сегодня он ждал, когда окончится смена, сойдутся на штаб инженеры и метод впервые себя обнаружит.

Звонили со склада металлоконструкций, отправляли арматуру на блок. И он связывался с монтажниками, обеспечивал приемку металла. Десять миксеров вышли на линию, везли раствор под фундаменты. И он сносился с бетонным заводом, чтобы не было простоя машин. У «швингеров» кончилось топливо, и они просили о помощи. И он посылал им заправщик, чтобы техника не прерывала работ. Из профкома женский голос просил обеспечить к вечеру «рафик» для поездки в окрестное село. Голос показался знакомым, но он тут же о нем забыл.

Он слушал станцию, слушал прорастание «Вектора». Сам становился станцией. В нем, огромном и гулком, сращивались сочленения. У него в плечах взбухали бетонные мышцы. В запястьях дрожали и бились ожившие пульсы. И в нем, как дыхание, как единство и равновесие роста, жил «Вектор».

Он закончил смену, сдал ее сменщику. Продолжая нести в себе телефонные звонки, голоса, неумолчную какофонию стройки, пошел в свой вагончик. Стал дожидаться штаба.

Накалил добела электрическую спираль нагревателя. Еще раз просмотрел экраны, где в столбцы были выведены имена руководителей подразделений. Перечень их успехов и срывов. Объемы выполненных и незавершенных работ. Анализ огрехов и ошибок. Каждому была выставлена оценка по пятибалльной системе. Простейший, выступивший на поверхность итог, венчавший кропотливый анализ. За этим простым итогом стояли бессонные ночи, груды изведенной бумаги, счет калькулятора, пустые израсходованные пузырьки туши, цветные диаграммы и графики. Такие же экраны висели в помещении штаба.

Он сидел в вагончике, глядя на цветные экраны, слыша, как рокочет стройка, сулит ему то ли победу, то ли истребление.

Ступеньки вагончика забренчали, и вошел Михаил Вагапов, сосед по общежитию, в белой робе и каске. Его лицо с мороза не было румяным. Бледное, усталое. Заиндевело топорщились усики. Ворот свитера терся о плохо выбритый подбородок. С порога, закрывая дверь, он стал кашлять, жадно потянулся к накаленной печке. Растопырил над ней темные узловатые пальцы.

— Як вам на полминуты, Николай Савельевич. Дома вас не застать. Которую ночь не ночуете. — Он сел у печки, наслаждаясь теплом, оглядывая стены в разрисованных листах. — Чертово начальство! Калорифер не могут поставить! Один калорифер сгорел, другой чуть теплый. Новый не ставят. Вот мы и колотимся в холодрыге! Реактор монтируем, как эскимосы!. Я-то ладно, стерплю. А там девки молодые кабель тянут, концы распаивают, — они застудятся. Бетон ледяной!

— А вы пойдите в профком всей бригадой. Пусть составят акт, надавят на начальство. Оно обязано обеспечить тепло.

— Бесполезно! Его не достанешь, начальство! Оно в коттеджах живет, за елками. Что у них там, в коттеджах, какие напитки пьют, какие разговоры разговаривают, — нам не видно, не слышно. Утром на остановке мерзнем, этот чертов автобус ждем не дождемся, человек триста, толпа! А они мимо нас на машинах — вжиг, вжиг, и только видели! Начальство в кабинеты поехало!

— Действительно, — согласился Фотиев. — Последнее время перебои с автобусами.

— Во всем у нас перебои в последнее время! Кто-то где-то сидит и перебои нам делает! В тепле перебои. В воде перебои. В электродах перебои. В абразивных кругах перебои. Во фронте работ перебои. Кто-то где-то сидит и перебои нам делает, чтобы мы на этих перебоях сдохли! Кислород нам перекрывает, и мы, как рыбы, рты раскрываем, глаза пучим, задыхаемся, а сказать ничего не можем! Рыб-то не слышно! Но я не рыба, я птица! Мы птицы, не рыбы!

— Что ты имеешь в виду? — Фотиев видел, как в Вагапове разрастается разрушительное гневное чувство. Лицо его все больше бледнеет, в нем прорезаются под острыми углами черты, проведенные ненавистью.

— А то и имею в виду! Кому-то это специально надо! Кто-то вредит! Посмотрите, мы все с утра до ночи работаем, а на выходе круглый ноль. По полям поезжайте — один василек да сурепка. В очередях у пустых прилавков грыземся друг с другом из-за мослов обглоданных, а после этой грызни бери нас поодиночке голыми руками: никто не придет на помощь — ненавидим! Мы тут соревнуемся, как дурни, за досрочный пуск блока, всякие вымпелы, флажки получаем, а потом все это взрывается к чертовой матери и на месте наших флажков мертвая зона на тысячу лет. Кто-то где-то сидит и все проводки у нас путает. Ничего не поймешь, хаос! А я бы хотел разобраться!