— Вы приняли мой «Вектор»? Вы первый, кто его оценил! — Фотиев, волнуясь, вставал и снова садился, любил этого случайно зашедшего, едва знакомого человека, ставшего вдруг дорогим. Немолодой, некрасивый, неопрятно одетый, он был вестник его успеха и вестник победы. Был умный, прозорливый, сумевший разглядеть красоту «Вектора». Был единомышленник, друг. — И как вы оцениваете первое действие «Вектора»!

— Ваши экраны — рентгеноскопия! Они высвечивают болезнь, высвечивают опухоль. Не все, уверяю вас, пожелают записаться в больные. Иногда легче жить, не ведая, что у тебя разлагаются органы.

— Нет, вы не правы. Болезнь надо видеть. Надо точно увидеть конфигурацию темных пятен, прежде чем начать курс лечения.

— В том-то и дело! — скрипуче засмеялся Менько. Одновременно смеялся и мучился, несколько раз коснулся измазанной йодом щеки, — В том-то и дело, те, кто высвечен на вашем экране, как опухоль, взбунтуются, потребуют погасить экраны, демонтировать рентгеновский аппарат. Они поймут, что им грозит ампутация! Их удалят в процессе лечения, выскоблят, выжгут, вышвырнут из организма. Опухоль взбунтуется! Она не пожелает быть обнаруженной! Ополчится на ваш «Вектор». Вы должны ожидать атаки на «Вектор»! Опухолевой атаки!

— Да нет, не будет никакого хирурга! — разубеждал его Фотиев. Знал: тот ошибается. Его мрачные пророчества не сбудутся. Они — плод неточного понимания «Вектора». — Никакой ампутации! Если угодно, не скальпель, а лучетерапия! Лучи вторгаются в больные клетки и перестраивают их по законам нормальной жизни. Отключают от аномалии, заставляют работать в здоровом ритме… Рекультивация! Там, где выработанные карьеры, мертвые дыры в земле или, напротив, смердящие, усыпанные пеплом терриконы, там снова — зеленые долины, чистейшие озера, поросшие дубравами горы!.. Вот смысл моего социального двигателя. Он — целитель! Рождает жизненную энергию, возвращает обществу недавно больные, но исцеленные органы!

Менько наклонился к нему, переходя на шепот, оглядываясь на дверь. Его лицо помертвело, потускнело, а в глазах, маленьких, серых, мелькнуло что-то белое и слепое.

— Вы не знаете, какие силы вы трогаете! Вас сомнут, а «Вектор» расплющат. Если он заработает, в него положат динамит и взорвут. Иногда я думаю… я понимаю, что это затмение… Думаю, там, в Чернобыле, где вы зарядили свой «Вектор», нашлись люди, которые его раскусили! Понимаете — опухоль!.. Боялись экранов. И взорвали!.. «Вектор» надо охранять, как военный объект величайшей важности!.. Поставить охрану, сигнализацию, проволоку под током, минными полями окружить, как ракетную шахту! Иначе могут взорвать!

Фотиев на миг испугался. Бред колыхнулся, бред четвертого блока, окруженного в темноте красным туманным заревом. От этого видения кровь его стала свертываться, гибли кровяные тельца, а в спине, в костях, в наполненных мозгом каналах больно набухло. Это продолжалось мгновение.

— Нет, не так, все не так, — прогнал он безумие, свое и чужое. — Все вовсе не так.

Но Менько, соглашаясь, слишком поспешно уступая ему, возбуждался все больше.

— Вы гений, не боюсь вам это сказать!.. Я скептик, брюзга, во всем изверился, на все махнул рукой, меня не обмануть, не удивить. Но здесь, в вашем случае, я говорю: вы гений! Вы открыли закон энергии, действующей в человеческом обществе. И воспользовались этим законом. Сознательно, на его основе спроектировали механизм. И не просто спроектировали — сконструировали. И создали в натуре, воплотили. И внедрили. Вы действуете как открыватель, изобретатель, строитель и эксплуатационник. И как герой, запуская его во взрывоопасной среде. Вы гений трижды, четырежды!.. Ибо Кюри только открыл энергию. Эйнштейн и Бор — ее закон. Оппенгеймер сконструировал бомбу. Пилот «летающей крепости» сбросил ее. Их было много, а вы — один. Повторяю, вы гений!

— Мой «Вектор» не бомба! Он не губит, не испепеляет, а порождает цепную реакцию творчества! — Фотиев был ошеломлен этим воспаленным, непомерным восторгом, абсолютным принятием его метода. — Но если вы правы и «Вектору» угрожает опасность, вы-то, вы-то будете его защищать? Вы будете со мной? Я нуждаюсь в союзниках, нуждаюсь в друзьях!.. Вы меня понимаете?

— Я-то вас понимаю! Прекрасно понимаю!

— Так будьте со мной! Сражайтесь со мной за «Вектор»!

— Я очень слаб. Я надломлен. Меня много били, топтали. У меня переломаны кости. Я не смогу быть вам опорой. Я и себе-то не могу быть опорой! Очень много переломов! Не срослись…

— «Вектор» вас исцелит, срастит переломы! Вы станете крепким, здоровым. Поверьте в него! Произнесите за него свое слово!

— Я бит много раз! В моем роду многие биты. По головам железными палками!.. И от этого никуда не уйти. Это в подкорке на многие поколения… Социальный страх — я поражен социальным страхом! Я управляем. Мной управляют с помощью социального страха. Нужна огромная программа для общества по преодолению социального страха! Социальное бесстрашие — это ресурс, который копится медленно, веками. Но он драгоценный, он дает невиданную свободу, бесстрашное действие в мироздании. Без него бы мы пропали. Нам нужен национальный ресурс социального бесстрашия!

— «Вектор» на это направлен! Он избавляет нас от социального страха, социального одиночества, от социальной ненависти и агрессии. В «Векторе» торжествует не удар, а рукопожатие! Не насилие, а добровольное совместное творчество!..

Фотиев дарил свое детище, отказывался от авторства, делал его безымянным. Звал в него всех, готовых поверить, принять. Делал его всеобщим, всенародным творением. Он, его «Вектор», был создан лучшим, что пребывало в народе. Трудолюбие. Украшение земли изделиями рук своих. Справедливое, основанное на добре бытие. Стремление к благу. Стремление к высшему идеалу, связанному с цветением Родины, цветением мира, цветением всего мироздания. Так понимал он свой «Вектор», свою икону, на которой подобно древним мастерам не ставил свою подпись. Икона писалась не им, одиночкой. Писалась народным духом и мудростью, стремлением к истине, красоте.

— Я уже сказал вам, вы гений, — повторил Менько, стихая, утомляясь, не выдерживая бурных излияний. — А я больной, социально больной! И мой удел — болеть. Я и буду болеть. Буду болеть за вас!

С этой невеселой шуткой Менько поднялся. Вышел, открыв в клубящемся проеме дверей бетонный многоугольник станции.

…И опять прозвенели ступеньки. В дверях растворился сияющий белый квадрат. Появилась женщина. И он сразу ее узнал. Коротенький, в курчавой овчине тулупчик. Цветастый, повязанный туго платок. Она, с кем ехал в медлительном скрипучем автобусе, в сумеречных полях, с кем въехал впервые в город. Антонина — так, кажется, звали ее — стояла сейчас на пороге. И ее появление было в момент, когда покинул его едва обретенный друг. В момент одиночества и душевной тревоги.

— Не помешаю? — Она улыбалась, еще неуверенная, кстати ли ее посещение. Всматривалась, убеждалась, что кстати, он рад, улыбается тоже. — Мимо прохожу, дай, думаю, зайду. Еще раз заявку проверю. Ведь это я вам в диспетчерскую по телефону звонила, «рафик» заказывала. В Троицу ехать. Голос мой не узнали?

— Не узнал, — ответил он, усаживая ее все на тот же колченогий стул. Она села, распахнула тулупчик, выпустила наружу край платка. — По телефону разве можно узнать?

— А я ваш узнаю. Когда в диспетчерскую звоню, вас узнаю.

Сидели, улыбались, всматривались друг в друга. За эти недели несколько раз встречались, то в управлении на ходу, на бегу, то в автобусе, разделенные тесной толпой. Но оба помнили те сумерки в холодном автобусе, глумливого «бича», обиженного им дурачка, долгое за морозными окнами течение полей и опушек.

— Последние дни много говорят о вашем методе. Слышу: «Вектор» да «Вектор»! Какой-то, говорят, пришелец появился на стройке, какой-то «Вектор» в портфеле привез. И теперь, говорят, всем будет указывать, в каком направлении счастье искать. Эти — ступай налево! Эти — направо! Такой, говорят, пришелец. А я помалкиваю, никому не говорю, что с этим пришельцем в Броды добиралась и портфель видела. Так вот вы что, оказывается, везли в своем портфеле! А говорили, что чуть ли не скатерть-самобранку, ковер-самолет!