Разглядывая стоящий далеко внизу лифт, я услышал негромкие, приглушенные расстоянием голоса. Они доносились сверху. И, решившись, вцепился в решетку, осторожно вскарабкался на следующий этаж.

Голоса смолкли. Видимо, разговаривавшие отдалились. И уже более решительно я скользнул в неширокий коридор, выведший меня на галерею, огражденную барьером из полупрозрачного пластика.

Глянув за барьер, я увидел людей.

Наверное, зал этот служил чем-то вроде вечернего клуба. Люди сидели за широкой стойкой, заставленной стаканами и бутылками. Я видел только спины. Троих. В рубашках, рукава которых были аккуратно закатаны. Вентиляторы бесшумно крутились под потолком, рассеивая синеватый дымок хороших сигар.

Я прислушался.

Собравшиеся обсуждали какую-то биологическую теорию, связанную с человеком. Горячась, один из споривших, длинноволосый и горластый,- все, что могу о нем сказать,- говорил о неблагоразумности людей, о том, наконец, что в природном механизме человека эволюцией был допущен некий конструктивный просчет, которому люди и обязаны в итоге параноидными тенденциями.

- Не забывайте о мусорной корзине! - повторял он, стуча кулаком по стойке.- Природа безжалостна! Она выбрасывает вон все не оправдавшие себя варианты живых существ, в том числе и варианты человеческих видов!

Еще он говорил о некоей слабости внутренних сил, противоборствующих внутривидовому убийству, о том, что в животном царстве эта особенность человека поистине удивительна… Но именно она, подчеркнул он, оправдывает войны! Что уж тут философствовать о разрыве между интеллектом и чувствами, между прогрессом техническим и отставанием этическим!

Собственно, до меня долетали обрывки фраз. Я сам строил общую схему разговора. И странно, чувствовал себя разочарованным, будто и впрямь ожидал столкнуться с эсэсовцами…

Нет, они не походили на эсэсовцев. Они походили на ученых, решивших вместе провести уик-энд. С такими, как они, я не раз встречался в Лондоне, в Рио, в Париже, таких, как они, видел в конференц-залах и клубах, с такими, как они, обсуждал проблемы биметаллизма или смотрел футбол…

- Язык! - сказал длинноволосый.- Вот что мы всегда недооценивали! Человек - животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества - семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время труднопреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди человеческих видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…

Долге слушать их я не мог - меня могли обнаружить. Но когда я собрался уйти, третий, тот, что еще не произнес ни слова, повернулся.

Я сразу узнал его.

Человек с портрета - вот кто он был! Человек не совсем обычной биографии. Человек, с которым мне не раз приходилось сталкиваться. А имя его - Норман Бестлер.

В конце двадцатых годов он много путешествовал По странам Ближнего Востока, приобретя репутацию убежденного сиониста. В начале тридцатых попал в Германию, где вступил в Коммунистическую партию, однако быстро разменял левые взгляды на крайний либерализм. Тем не менее, знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих жестоких статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными, всем известными фактами. В годы мировой войны он, правда, затерялся, исчез, сидел в какой-то своей берлоге, присматривался и думал. Зато после войны появился на политической арене вновь, торгуя идеями и мрачными утопиями, которые, надо отдать ему должное, он умел преподнести блистательно.

Бестлер взял стакан и отвернулся. Теперь я опять видел только его спину. Но мне хватило увиденного. Там, где был Бестлер, ждать следовало только неприятностей. И весьма крупных.

По той же решетке я опустился на свой этаж.

На портрете зоркие глаза Бестлера были написаны особенно выразительно. Именно так, высокомерно и в тоже время снисходительно, смотрел на меня Бестлер при получении в Риме премии Рихтера за лучший роман года.

- Мне кажется,- сказал он тогда,- все эти награды нужны лишь затем, чтобы с приязнью думать о несчастных, не сумевших их заслужить.

В этих словах он был весь.

Я устал. Очень устал. Даже стук в дверь не вызвал во мне интереса. Дежурный - это был он - покачал головой:

- Я пришлю вам кофе.

- Могу я выходить из этого зала?

- В любое время! - удивился дежурный.- Вы - наш почетный гость. Через полчаса сюда доставят необходимую мебель. И скажу по секрету: вам повезло- музей далеко не худшее место обсерватории. По крайней мере, самое безопасное.

- Безопасное?

- Именно так!

- Чему же я обязан?..

Он не уловил иронии. Или не захотел ее уловить. Пояснил:

- Разумеется, вестям от нашего Хорхе. Мне искренне жаль, что ваше знакомство с ним состоялось в крайних обстоятельствах.

- Я не доставлял никаких вестей,

- Вы слышали последние слова Дерри!.. Это важно. Очень важно. Можете мне верить!

Дерри… Он говорил о кудрявом террористе, труп которого остался в болоте… Но о каких вестях шла речь?.. Ах, да! Та пресловутая фраза, заинтересовавшая и инспектора… «Революция потеряла превосходного парня»!.. Могли ли эти случайные слова служить паролем? И для кого?..

Еще раз извинившись, дежурный ушел. Он сказал мне важные вещи, над ними стоило поломать голову. А через полчаса два здоровенных парня в рабочих комбинезонах притащили диван, стол, два кресла и молча указали - как пройти в ванную. Я пытался задавать вопросы, но они были сдержанны, как Верфель… «Если я гость,- невольно подумал я,- то гость на особом положении…

Мусорная корзина… Не попал ли в нее и я, Маркес?» Было нелегко оценить иллюзорные преимущества, предоставленные мне невидимыми хозяевами обсерватории… Задумавшись, я остановился у портьеры и машинально потянул за конец длинного шнура. Портьера медленно разошлась, открывая стекла, и почти сразу я услышал:

- Не делайте этого!

Это опять был инспектор.

Помогая мне закрыть портьеру, он повторил:

- Ничего не делайте без совета людей знающих. Это закон для гостей нашей обсерватории. И поймите,- он вежливо улыбнулся,- я закрываю портьеру не затем, чтобы лишить вас, согласитесь, столь однообразного вида на сельву, а всего лишь для безопасности. Вашей.

- Что мне может грозить?

- Сельва,- сказал он серьезно. И, помолчав, сменил тему: - Держу пари, вы не догадываетесь, зачем я пришел.

Он помолчал опять, предвкушая эффект.

- Меня попросили ответить на ваши вопросы. На все вопросы без исключения. Уверен, значение многих уже увиденных вами вещей вам неясно, а непонятное, как правило, толкает человека к необдуманным поступкам… Мы хотим помочь вам. Спрашивайте.

Я не удержался от улыбки. Кивнул на портреты:

- Кто они?

- Правильный вопрос,- удовлетворенно заметил инспектор.- Каждый из этих людей стоит отдельного разговора.- Он задумчиво обвел портреты взглядом.- Если хотите, начнем с Вольфа. Вам ничего не говорит это имя? - и укоризненно покачал головой.- Ведь вы научный обозреватель!.. Так вот, Вольф был человек открытый, радушный, а работы его были изложены так, что и сейчас доставляют удовольствие

специалисту. Он - физик, и занимался исследованиями спектра озона. Сказать по правде, немногие из научных статей читают через десяток лет после их опубликования. К этому времени, если работа важна, детали разрабатываются и улучшаются, и перечитывать оригинал, кроме историков науки, никому в голову не приходит. А вот работы Вольфа перечитывают. Они просты, они остроумны, как был прост и остроумен их автор. Я слышал рассказ о том, как горничная, опоздав на звонок Вольфа, объяснила это тем, что горячо обсуждала на кухне вопрос с одной из своих приятельниц - происходим ли мы все от Дарвина!