Среди болот возник первый на пути сибирский город Тюмень: «Он состоит из двух частей, нагорной и нижней, за Турой. В нагорной много церквей, каменные дома; там присутственные места и чиновная аристократия; в нижней мещанские деревянные домишки и везде, тут и там, страшная грязь на улицах». Тюмень, с улицами, «широкими и грязными до невероятия», поразила окружающими бескрайними болотами, поросшими мелким березняком. Но когда болота кончились, на смену им пришли сочные луга, а потом — большие поля. Жирный чернозем: «хоть в кашу клади», говорят крестьяне. Сибирские степные просторы…

В Западной Сибири Кропоткин особо выделил два города: Омск и Томск. Первый — «город, идущий вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью». Второй, Томск, в котором жил в ссылке Бакунин — «довольно большой, красивый губернский город… весь обстраивающийся и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обывателей, как, например, в Перми».

В Томск он прибыл 25 августа. Здесь родились такие обобщающие увиденное строки: «С самого детства все мы наслышались про страну как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то все покрытую болотами и тундрами, привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным… страшным. Кругом все глухо. И птицы-то никакой не слышно… Но проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии и с удивлением вглядываясь в окружающее, я задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь, с ее дремучими тайгами, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам мало знакома та чудная Сибирь, эта благодатная страна, где природа — мать, и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость?.. Эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди, теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни»^[6].

Брат Александр, испытывавший тогда серьезные материальные трудности, регулярно получал гонорары за публикации в «Современной летописи». Уволенный после участия в студенческих беспорядках, он так и не смог найти себе занятие, которое давало бы средства к существованию. Работал он много: читал, писал, но все это было «для души». Письма от брата радовали его. Они дышали восторгом: «Вот, брат, какова Сибирь… Дивная страна! Народ умный, веселый, смотрит тебе прямо в глаза, не дичится, работящий, славный народ».

После Омска по прекрасным степным дорогам, делая по 200 верст в сутки, мимо болот, множества озер, населенных пернатыми, быстро пересекли Енисейскую губернию и 30 августа въехали в Красноярск. Переезд границы Восточной Сибири означал разительную перемену: отвратительная дорога сменилась на «очень порядочное шоссе», над оврагами пролегли крепкие мосты с перилами на спусках, на обочине появились канавы для стока воды. Все это связывалось с деятельностью генерал-губернатора графа Муравьева-Амурского^[7], «в высшей степени замечательной личности». Граф был известен своей прямотой, правдивостью, умением говорить с народом, уважительным отношением к политическим преступникам. Он был отправлен в отставку за допущение побега опасного государственного преступника Бакунина и косвенное покровительство отбывавшим в крае многолетнюю ссылку декабристам. Услышав о приезде Кропоткина, он не поверил, что князь из Пажеского корпуса мог добровольно выбрать Сибирь, но дал понять, что он не против того, чтобы рядом с ним были люди либерального образа мыслей, а за какую провинность их присылают, его не касается…

И вот 6 сентября — Иркутск, столица Восточной Сибири. За такой же широкой, как Нева, Ангарой забелел в сумерках дом генерал-губернатора, показались монастырь, несколько церквей, россыпь деревянных домиков. Пять тысяч верст позади…

«Вот и всё, вот и все трудности», — записал в дневнике Кропоткин. Написав так, он хотел опровергнуть укоренившиеся в Петербурге и Москве представления о необычайно трудной дороге в Сибирь, с которыми он и сам отправился в путь месяц назад. «Подумайте — пять тысяч верст только до Иркутска… Пять тысяч верст!» — говорили ему в столице с выражением ужаса на лице. И вот они позади, все эти тысячи верст, но совсем ничего ужасного в этом нет. Москвичи узнали об этом из корреспонденции Кропоткина: «Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего — в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, до Иркутска останется еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири — шесть месяцев, — позволяет ехать не спеша, даже с большими расстановками; а во-вторых, 3800 верст, при хорошей сибирской езде, не так страшны, как кажутся… дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды. Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться — на пути представится много интересного».

Так писал Кропоткин — и судил, конечно, по себе. Его любознательность, открытость всем внешним впечатлениям были необычайными. И для него дорога, во время которой удавалось так много узнать нового и получить обильный материал для работы мысли, не прекращающейся у него никогда, была истинным праздником. Собственно, на пути в Восточную Сибирь и родился Кропоткин — путешественник, географ, естествоиспытатель.

Эти полтора месяца дороги для него были необыкновенно важны. Будущий теоретик революции интуитивно воспринимал дорогу, путешествие, как некий революционный процесс, стремительно ускорявший развитие. В сравнительно небольшой период времени (оно как бы прессуется в дороге) обилие впечатлений, служащих пищей для ума, преобразует человека (если он склонен к этому преобразованию, да и вообще к постоянному изменению). Так и Кропоткин в тот момент, когда увидел за Ангарой дома Иркутска, был уже не тем человеком, который всего шесть недель назад выехал из родового имения в Калужской губернии. Он был подготовлен дорогой к новым впечатлениям, к новой деятельности.

За Ангарой его встретил крупнейший в те времена город Сибири. По европейским масштабам он был совсем невелик, но после месячной скачки по почти безлюдному пространству казался громадным. В Иркутске тогда насчитывалось чуть больше двадцати тысяч жителей. Город в основном деревянный, каменные дома единичны. На улицах множество одноместных экипажей особой конструкции. Их называли «сидейками», и они являлись местной достопримечательностью; изобрел их ссыльный декабрист А. А. Бестужев. Вообще-то Иркутск производил впечатление оживленного почти по-столичному города.

Переехав через Ангару на пароме (их тогда называли «самолетами»), Кропоткин направился в гостиницу «Амур» — название напомнило о цели путешествия, которая, впрочем, была еще очень далека, хотя именно здесь, на триумфальных воротах, поставленных генерал-губернатором Муравьевым-Амурским, было четко выведено: «К Великому океану». Путь к Амуру, который часто называли «Миссисипи Дальнего Востока», тоже начинался на Ангаре.