Легко можно себе представить, насколько затруднительно для иностранца ознакомление, при подобных обстоятельствах, с действительным положением такой отрасли администрации, как русские тюрьмы, в особенности если ему приходится вращаться исключительно в административных кругах, если он при этом не знаком с русским языком и если он не изучил русской литературы, относящейся к этому предмету. Если бы даже он был воодушевлен самым искренним желанием добраться до правды и не сделаться игрушкой в руках бюрократии, которая всегда рада найти удобный случай для своего обеление в иностранной прессе, то и тогда его путь был бы усеян всевозможными затруднениеми.
К сожалению, эта простая истина не всегда была понята иностранцами, посещавшими Россию, и в то время, когда Степняк (Кравчинский) и я пытались обратить внимание английского общественного мнение на ужасы, совершавшиеся в русских тюрьмах, нашелся англичанин, священник Лансделль, взявшийся обелять русскую администрацию. Проехавшись со стремительною быстротою по Сибири, он выпустил сперва ряд статей, а потом и целую книгу, в которой рассказывал чудеса, даже про такие ужасные тюрьмы, как Тюменская и Томская пересыльные тюрьмы.
Так как его описание не сходились с моими и ему на это было указано в прессе, то он попытался объяснить противоречия в статье, помещенной в английском журнале «Contemporary Review», февраль, 1883 г., и я ответил ему, уже из Лионской тюрьмы. Мне не трудно было указать английскому священнику, что он ровно ничего не знает об русских тюрьмах, ни из собственных наблюдений, ни из русской литературы об этом предмете. Так, например, из самой же книги Лансделля оказалось (см. его главы V, IX, XXI, XXXVI и XXXVII), что, проскакавши по Сибири со скоростью курьера, он посвятил менее четырнадцати часов на изучение главных карательных учреждений Сибири; а именно, около двух часов на Тобольскую тюрьму, два часа на Александровский завод, около Иркутска, и менее десяти часов на Каре, так как в один день он не только посетил Верхне-Карийские тюрьмы, но – успел еще проехать тридцать верст и воспользоваться сибирским гостеприимством, в форме завтраков и обеда, – подробно описанных в его книге. Что же касается до второго дня пребывание Лансделля на Каре, во время которого он должен был посетить Нижне-Карийские тюрьмы, где содержались политические, то в этот день оказались именины заведующего тюрьмами, полковника Кононовича, – а вечером, г. Лансделль должен был захватить пароход на Шилке, «так что», писал он, «когда мы прибыли к первой тюрьме, где офицер ожидал нашего прибытия, я побоялся что у нас не хватит времени, и я опоздаю на пароход. Поэтому, я просил немедленно ехать дальше, и мы отправились на Усть-Кару».
Одним словом, несомненно, что, описывая в романе «Воскресение» англичанина, посещавшего наскоком сибирские тюрьмы, Л. Н. Толстой имел в виду Лансделля.
Забавно было также отметить, что, цитируя источники, просмотренные им для изучение русских тюрем, Лансделль упоминал не только побег Пиотрковского, совершенный в сороковых годах, но даже второй том «Робинзона Крузо»!
Но всего интереснее то, что мы вскоре узнали, что сущность ответа г. Лансделля мою критику была написана в Петербурге, в тюремном ведомстве, подчиненном тогда г. Галкину-Врасскому. В этих видах, г. Лансделлю дали даже позволение пройтись по корридорам Трубецкого бастиона, Петропавловской крепости и заглянуть в два каземата, через прорези в дверях. После чего Лансделль поспешил возгласить миру, под диктовку русских агентов в Лондоне, что все то, что мы печатали об ужасах заключение в Алексеевском равелине – чистейшая ложь! Воспоминание Поливанова и другие, напечатанные за последние годы, показывают теперь, до чего доходила тогда наглость петербургских чиновников.
Все это, теперь, стало давно прошедшим, и об этом не стоило бы упоминать, если бы русская тюремная администрация, поощрявшая Лансделля, не попалась сама на удочку. Кеннана и художника Фроста, посланных одним американским иллюстрированным журналом, приняли, как известно, в Петербурге с распростертыми объятиями. Им дали все полномочия, надеясь на то, что они, подобно Лансделлю, прокатятся по Сибири и напишут о сибирских тюрьмах все, что будет угодно петербургским бюрократам. Но, как известно, Кеннан и Фрост выучились по-русски, особенно Кеннан, они перезнакомились с массою ссыльных, и в конце концов Кеннан написал книгу о Сибири, раскрывшую всю ужасную картину ссылки.
С тех пор, моя полемика с Лансделлем – т.е., в сущности с г. Галкиным-Врасским – утратила таким образом всякий интерес, а потому я выкидываю ее и из этой книги и сохраняю только нижеследующие данные о русских тюрьмах, почерпнутые из оффициальных данных и из источников того времени.
Вот, например, что писал о Литовском замке, в Петербурге, исследователь петербургских тюрем, г. Никитин:
«В этой тюрьме 103 камеры, в которых помещается 801 арестант… Камеры страшно грязны; уже на лестнице вас встречает удушающий смрад. Карцеры производят потрясающее впечатление; они почти совершенно лишены света; до них надо добраться через какие-то темные лабиринты и сами карцеры страшно сыры: в них нет ничего, кроме сгнившего пола и мокрых стен. Человеку, входящему со свежего воздуха в такой карцер, приходится немедленно убегать, из боязни задохнуться… Специалисты говорят, что самый здоровый человек должен умереть, если его продержат в таком карцере три или четыре недели. Заключенные, пробывшие в них некоторое время, выходили оттуда совершенно изнеможенными; некоторые едва могли держаться на ногах. Лишь немногим, принадлежащим к менее важным категориям, позволяется работать. Остальные сидят, сложа руки, по месяцам, иногда по годам». Когда г. Никитин полюбопытствовал посмотреть отчеты о деньгах, приносимых арестантам их родными, или заработанных ими в тюрьме, он встретил самый решительный отказ, как со стороны высшего, так и низшего тюремного начальства.
Тот же автор следующим образом описывает места заключение при полицейских участках столицы:
«В камерах для простонародья – грязь ужасная; арестантам приходится спать на голых деревянных нарах, или же, за недостатком места, нередко половина их спит под нарами на полу. При каждой такой тюрьме имеются карцеры; это – просто очень маленькие каморки, куда совершенно свободно проникают снег и дождь. В них нет ничего, спать приходится на полу; стены и пол совершенно мокры. Привиллегированные арестанты, которых держат в одиночных камерах, вскоре впадают в меланхолию; некоторые из них были близки к помешательству… В общих камерах не дают никаких книг для чтение, кроме религиозных, которые употребляются для свертывание папирос» (Участковые тюрьмы в Петербурге).
Оффициальный отчет С.-Петербургского комитета «Общества для помощи заключенным в тюрьмах», напечатанный в Петербурге в 1880 г., следующим образом описывает тюрьмы русской столицы:
«Литовский Замок был построен на 700 арестантов, а пересыльная тюрьма – на 200 чел., но в них часто находятся: в Замке от 900 до 1000 арест., а в пересыльной – от 350 до 400, и даже более. Кроме этого, с давнего времени здание этих тюрем не отвечают ни санитарным требованием, ни своему назначению, как места заключение».
Журнал Каткова. «Русский Вестник», также далек от похвалы русским тюрьмам. После описание мест заключение при полицейских участках, г. Муравьев (автор статей, помещенных в «Русском Вестнике») замечает, что остроги – не лучше; обыкновенно, это – ветхое, грязное здание или ряд таких зданий, окруженных стеной. Неприглядные снаружи, остроги не лучше и внутри: сырость, грязь, переполнение, и смрад – таковы типические черты острогов, как в столицах, так и в провинции.
«Одежда в острогах, – говорит г. Муравьев, – имеется двух сортов: старая, недостаточная одежда, обычно носимая арестантами и лучшая, раздаваемая последним, когда тюрьму должно посетить начальство; в другое время эта одежда хранится в кладовых… Ни школ, ни библиотек не имеется… Пересыльные тюрьмы – еще хуже… Остановимся на несколько минут в одной из камер. Это – обширная комната, с нарами по стенам и узкими проходами между ними. Сотни женщин и детей собраны здесь. Это – так называемая „семейная камера“, для семей арестантов. В этой удушающей атмосфере вы находите детей всех возрастов, в самой отчаянной нищете; казенной одежды им не дается, и поэтому они одеты в тряпье, висящее на них лохмотьями и не защищающее их ни от холода, ни от сырости; а, между тем, одетыми в это тряпье, дети пойдут в ссылку в Сибирь» («Русский Вестник», 1878 г.).