Более того, если мы проанализируем самих себя, если мы открыто признаемся в тех мыслях, которые иногда мелькают в нашем мозгу, то мы увидим, что всякий из нас имеет задатки тех самых мыслей и чувств (иногда едва уловимых), которые становятся причинами актов, рассматриваемых, как преступные. Правда, мы тотчас же стремились отогнать подобные мысли; но если бы они встретили благоприятную почву для проявление снова и снова; если бы обстоятельства благоприятствовали им, вследствие подавление более благородных страстей: любви, сострадание и всех тех чувств, которые являются результатом сердечного отношение к радостям и скорбям людей, среди которых мы живем, – тогда эти мимолетные мысли, которые мы едва замечаем при нормальных условиях, могли бы вырости в нечто постоянное и явиться болезненным элементом нашего характера.

Этому мы должны учить наших детей с самого раннего детства, вместо того, чтобы набивать их ум, с раннего детства, идеями о «справедливости», выражаемой в форме мести, наказание, суда. Если бы мы иначе воспитывали детей, то нам не пришлось бы краснеть от стыда при мысли, что мы нанимаем убийц для выполнение наших приговоров и платим тюремным надзирателям за выполнение такой службы, к которой ни один образованный человек не захочет приготовлять своих собственных детей. А раз эту службу мы сами считаем позорной, то какая же может быть и речь об её, якобы морализующем характере!

Не тюрьмы, а братские усилия для подавление развивающихся в некоторых из нас противу-общественных чувств, – таковы единственные средства, которые мы в праве употреблять и можем прилагать с некоторым успехом к тем, в которых эти чувства развились вследствие телесных болезней или общественных влияний. И не следует думать, чтобы подобное отношение к преступнику являлось утопией. Воображать, что наказание способно остановить рост противу-общественных наклонностей, это – утопия, и притом еще подленькая утопия, выросшая из глубоко-эгоистического чувства: «оставьте меня в покое, и пусть все в мире идет по-прежнему».

Многие из противу-общественных чувств, говорит д-р Брюс Томпсон[89], да и многие другие, – унаследованы нами, и факты вполне подтверждают такой взгляд. – Но что именно может быть унаследовано? Воображаемая «шишка преступности»? или же что-нибудь другое? – Унаследованы бывают: недостаточный самоконтроль, отсутствие твердой воли, желание риска, жажда возбуждение[90], несоразмерное тщеславие. Тщеславие, например, в соединении с стремлением к рискованным поступкам и возбуждению, является одной из наиболее характерных черт у людей, населяющих наши тюрьмы. Но мы знаем, что тщеславие находит много областей для своего проявление. Оно может дать маниака, в роде Наполеона I или Тропмана; но оно же вдохновляет, при других обстоятельствах, – особенно если оно возбуждается и управляется здоровым рассудком, – людей, которые прорывают туннели и прорезывают перешейки, изследуют арктические моря, или посвящают всю свою энергию проведению в жизнь какого-либо великого плана, который они считают благодетельным для человечества. Кроме того, развитие тщеславия может быть приостановлено или даже вполне парализовано параллельным развитием ума. Тоже относится и к другим, названным сейчас, способностям. Если человек унаследовал отсутствие твердой воли, то мы знаем также, что эта черта характера может повести к самым разнообразным последствиям, сообразно условиям жизни. Разве мало наших самых милых знакомых страдают именно этим недостатком? И разве он является достаточной причиной для заключение их в тюрьму?

Человечество редко пыталось обращаться с провинившимися людьми, как с человеческими существами; но всякий раз, когда оно делало попытки подобного рода, оно было вознаграждаемо за свою смелость. В Клэрво меня иногда поражала доброта, с какой относились к больным арестантам некоторые служители в госпитале. А доктор Кэмпбелль, который имел гораздо более обширное поле наблюдение в этой области, пробывши тридцать лет тюремным врачем, говорит следующее: «Обращаясь с больными арестантами с деликатностью, – как будто с дамами, принадлежащими к высшему обществу, (я цитирую его слова буквально), я получал то, что в госпитале господствовал величайший порядок». Кэмпбелль был поражен «достойною высокой похвалы чертой характера арестантов, которая наблюдается даже у самых грубых преступников, – а именно, тем вниманием, с каким они относятся к больным». «Самые закоренелые преступники», говорит Кэмпбелль, «не лишены этого чувства». И он прибавляет далее: «хотя многие из этих людей, вследствие прежней безрассудной жизни и преступных привычек, считаются закоренелыми и нравственно отупевшими, тем не менее они обладают очень острым сознанием справедливого и несправедливого». Все честные люди, которым приходилось сталкиваться с арестантами, могут лишь подтвердить слова д-ра Кэмпбелля.

В чем же лежит секрет этой черты характера арестантов, которая должна особенно поражать людей, привыкших считать арестантов существами, недалеко отошедшими от диких зверей? Служители в тюремных госпиталях имеют возможность проявлять присущие людям добрые чувства, и упражняют их. Они имеют возможность проявить чувство сожаление, и этим чувством окрашивались их поступки. Кроме того, они пользовались в госпитале большей свободой, чем другие арестанты, а те из них, о которых говорит д-р Кэмпбелль, были еще под непосредственным моральным влиянием доктора, – т.е. такого доброго и умного человека, как Кэмпбелль, а не какого-нибудь грубаго отставного унтер-офицера.

Короче говоря, антропологические причины, т.е. недостатки организации – одна из главных причин, толкающих людей в тюрьму; но собственно говоря, их нельзя называть «причинами преступности». Те же самые антропологические недостатки встречаются у милльонов людей, принадлежащих к современному психопатическому поколению; но они ведут к противу-общественным поступкам лишь при известных благоприятных обстоятельствах. Что же касается до тюрем, то они не излечивают этих патологических недостатков: они лишь усиливают их; и когда человек выходит из тюрьмы, испытав на себе, в течение нескольких лет, её развращающее влияние, он несравненно менее пригоден к жизни в обществе, чем был до заключение в тюрьму. Если общество желает предотвратить с его стороны совершение новых противу-общественных поступков, то достигнуть этого возможно, лишь переделывая то, что сделала тюрьма, т.е. сглаживая все те черты, которые тюрьма врезывает в каждого, имевшего несчастье попасть за её стены. Некоторым друзьям человечества удается достигнуть этого в отдельных случаях, но в большинстве случаев подобного рода усилия не приводят ни к чему.

Необходимо сказать здесь еще несколько слов о тех несчастных, которых криминалисты рассматривают, как врожденных убийц и которых во многих странах, руководящихся старой библейской моралью, «зуб за зуб», посылают на виселицу. Англичанам может показаться странным, но по всей Сибири – где имеется обширное поле для наблюдений над различными категориями ссыльных – убийцы причисляются к самому лучшему классу тюремного население. Меня очень порадовало, что Михаил Дэвитт, с такой проницательностью анализировавший «преступность» и её причины в превосходных очерках тюремной жизни, сделал такое же наблюдение[91]. Всем известно в России, что русский закон не признает смертной казни впродолжение уже более, чем столетия; не смотря на то, что в царствование Александра ИИ-го и ИИИ-го политические посылались на виселицу в изобилии, смертная казнь не применяется в России к уголовным преступникам, за исключением редких случаев, военным судом. Она была отменена в 1753 г., и с того времени убийцы приговариваются лишь к каторжным работам, на сроки от 8 до 20 лет (отцеубийцы и матереубийцы на всю жизнь), по отбытии которых они становятся ссыльно-поселенцами и остаются в Сибири на всю жизнь. Вследствие этого Восточная Сибирь полна освобожденными убийцами; и несмотря на это, едва ли найдется какая-либо другая страна, в которой можно жить и путешествовать с большей безопасностью. Во время моих продолжительных путешествий по Сибири я никогда не брал с собой никакого оружия; то же я могу сказать и относительно всех моих друзей; каждому из них приходилось, в общем, изъездить каждый год от 10.000 до 15.000 верст, по самым диким, незаселенным местностям. Затем, как уже сказано в одной из предыдущих глав, количество убийств, совершаемых в Сибири освобожденными убийцами и безчисленными бродягами, в общем, чрезвычайно незначительно; между тем, как постоянные грабежи и убийства, на которые жалуются сибиряки, совершаются обыкновенно в Томске и вообще на пространстве Западной Сибири, куда ссылаются менее важные уголовные преступники, а не убийцы. В более ранние периоды девятнадцатого века освобожденные убийцы, со следами каторжных клейм, нередко встречались в Сибири, в домах чиновников, в качестве кучеров, и даже нянек, при чем эти няньки относились к вверяемым им детям с самою материнской заботливостью. Тем, которые сделали бы предположение, что, может быть, русские отличаются большей мягкостью характера, по сравнению с западно-европейцами, я могу в ответ указать на сцены жестокости, происходящие во время усмирение русских крестьянских бунтов. Прибавлю только, что отсутствие казней и гнусных разговоров о подробностях этих казней, – разговоров, которыми арестанты в английских тюрьмах очень любят заниматься, – способствовало тому, что в русских арестантах не развивалось холодного презрение к человеческой жизни.