Каковы ни были недостатки тюрем в прежнее время, все же в 1862 г. над всей страной пронеслось дуновение широкого гуманизма, проникавшее самыми разнообразными путями даже в недра русских тюрем. А теперь… «держите их в ежевых рукавицах», – эхом проносится по русским тюрьмам.

Общественное мнение наиболее просвещенных людей Европы давно пришло к тому заключению, что наши карательные учреждение далеки от совершенства и, в сущности, являются живыми противоречиями современным теориям о разумном способе обращение с заключенными. Нельзя больше ссылаться на старый принцип lex talionis – права общественной мести преступнику. Мы понимаем теперь, что и преступники и герои – в равной степени являются продуктами самого общества; мы, в общем, признаем, по крайней мере в теории, что, лишая преступника свободы, мы взамен должны озаботиться об его исправлении. Таков – идеал, но действительность является горькой насмешкой над этим идеалом. Убийцу мы, без дальнейших размышлений, отдаем в руки палача; человек, попавший в тюрьму, вместо нравственного исправление – выносит из неё усиленную ненависть к обществу. Унизительные формы подневольного тюремного труда – внушают ему отвращение к работе вообще. Испытав всякого рода унижение со стороны более счастливых членов общества, умеющих грешить не преступая законов, или людей, которых условия жизни оградили от искушений, ведущих к преступлению, – преступник научается глубоко ненавидеть этих благополучных людей, унижавших его, и проявляет свою ненависть в форме новых и новых преступлений.

Если карательные учреждение Западной Европы оказались не в силах – хотя бы до известной степени – приблизиться к тем идеалам, осуществление которых являлось единственным оправданием их существование, – что же остается сказать о карательных учреждениех России? Невероятная продолжительность подследственного, предварительного заключение; отвратительная обстановка тюрем; скучивание сотен арестантов в крохотных, грязных камерах; вопиющая безнравственность тюремных надзирателей, практически всемогущих, вся деятельность которых сводится к застращиванию, угнетению и выжиманию из арестантов тех несчастных грошей, которые им уделяет казна; вынужденная отсутствием работы лень; совершенное невнимание к нравственным нуждам арестантов; циническое презрение к человеческому достоинству и развращение арестантов, – таковы характерные черты тюремной жизни в России. Причина этих явлений лежит, конечно, не в том, чтобы принципы русских карательных учреждений были менее возвышенны, чем те же начала в Западной Европе. Наоборот, я склонен думать, что дух этих учреждений в России гуманнее. Несомненно, что для арестанта менее унизительно заниматься полезным трудом в Сибири, чем проводить жизнь, щипая смоленый канат, или лазя как белка, по вертящемуся колесу[3]; а если уже выбирать из двух зол, то русская система, не допускающая смертной казни, предпочтительнее западноевропейской. К несчастью, в бюрократической России самые гуманные принципы делаются неузнаваемыми, когда их начинают применять к делу. Поэтому, рассматривая русскую тюрьму и ссылку такими, какими они стали, вопреки духу закона, мы должны признать, вместе со всеми исследованиеми, действительно изучавшими русские тюрьмы, что они являются оскорблением человечества.

Одним из лучших результатов либерального движение 1859-62 гг. была судебная реформа. Старые суды с их бумажной волокитой, колоссальным взяточничеством и продажностью, отошли в область предание. Суд с присяжными, уже существовавший в древней Руси, но задавленный московскими царями, был введен снова. «Положением» об освобождении крестьян были введены волостные суды для разбора мелких крестьянских тяжб. Новый судебный устав, обнародованный в 1864 году, вводил мировых судей, в России избираемых населением, а в Польше и Литве назначаемых короной.

Все обвинение, влекущие за собою лишение гражданских прав, были переданы в ведение окружных судов, с участием присяжных и с разбирательством при открытых дверях. Решение этих судов могли быть обжалованы в апелляционные суды, а вердикты присяжных – в суды кассационные. Предварительное следствие, однако, сохранило прежний, тайный характер; т.е., в противуположность английской системе и в согласии с французской, адвокат не допускается к подсудимому во время предварительного следствия и допроса; но в то же время была гарантирована независимость судебных следователей (вполне уничтоженная позднейшими законами). Таковы в немногих словах были главные черты реформированного суда, согласно Судебным Уставам 1864 года. Относительно общего духа этого закона по справедливости можно сказать, что – за исключением процедуры предварительного следствия – он вполне совпадал с наиболее либеральными идеями, бывшими тогда в ходу в юридическом мире Европы.

Почти одновременно с обнародованием нового судебного устава, были отменены (указом 17 апреля 1863 г.) наиболее позорные пережитки старого уголовного судопроизводства – публичное наказание кнутом и клеймение преступников. Эта отмена в значительной степени была вызвана общественным мнением страны, возмущенной позорным наследием варварской старины; это возмущение было настолько значительно, что в некоторых местностях губернаторы отказывались утверждать приговоры к наказанию кнутом; а некоторые губернаторы (Кукель был в их числе) предупреждали палача, что, если он не ограничится лишь воображаемым наказанием, едва касаясь тела преступника кнутом (эта доходная отрасль искусства была хорошо знакома палачам), то он сам жестоко за это поплатится. Телесное наказание, таким образом, было отменено, хотя, к сожалению, и не вполне: за волостными судами все-таки было оставлено право наказание розгами, и розга была оставлена также в дисциплинарных батальонах, и, вместе с плетью, – в каторжных тюрьмах. Женщины могли быть подвергаемы телесному наказанию лишь в том случае, если они предварительно были лишены всех прав состояние.

Но, подобно другим реформам этого периода, обе законодательные реформы, о которых мы говорили выше, были в значительной степени парализованы изменениеми, внесенными в них позднее, а также их незаконченностью. Уложение о наказаниех, совершенно не соответствовавшее новому духу, осталось старое. Двадцать лет минуло с тех пор, как был обещан пересмотр этого Уложение; комиссии заседали одна за другой; еще недавно в газетах появилось известие, что назначен окончательный срок для пересмотра устаревших уголовных законов, и что варварские узаконение 1845 года будут отменены. Но, пока что, устав, вышедший из недр комиссий Николая I, все еще остается в силе, и, в исправленном издании 1857 года все еще красуется § 799, согласно которому арестанты могут быть наказываемы плетью в размере от 5 до 6000 ударов и приковываемы к тачкам на срок от одного до трех лет[4].

Еще печальнее была судьба судебной реформы: она не успела войти в силу, как была уже задушена министерскими циркулярами. Прежде всего, она не была введена на всем пространстве империи и в 38 губерниех оставлена была старая система судопроизводства, благодаря чему в них продолжало господствовать старое взяточничество. До 1885 г. старая система была удержана во всей Сибири и когда, наконец, устав 1864 г. был введен в трех сибирских губерниех, он был до того искажен, что потерял свои лучшие черты. Суд присяжных все еще остается лишь в области мечты за Уралом. Литовские губернии, Польша, Балтийские провинции, а равным образом некоторые юго-восточные и северные губернии (включая архангельскую) все еще остаются при старом судопроизводстве; в Виленской и Минской губерниех новый устав изуродован реакционными тенденциями теперешнего правительства[5].

В тех губерниех России, где был введен устав 1864 г., реакционерами были употреблены все средства, чтобы, не отменяя устава фактически, всячески затормозить его влияние. Судебным следователям вовсе не было дано возможности воспользоваться независимостью, гарантированной новым уставом; это было достигнуто очень простым путем: судебные следователи назначались лишь в качестве «исправляющих должность»; таким образом министерство юстиции могло перемещать и увольнять их, как ему заблагорассудилось. Члены Окружных Судов были поставлены все в большую и большую зависимость от министра юстиции, которым они назначались и по воле которого они могли быть перемещаемы из одной губернии в другую, т.е., напр. из Петербурга в… Астрахань. Свобода защиты отошла в область предание и немногие адвокаты, пытавшиеся проявить хотя бы некоторую независимость в своих речах во время защиты политических преступников, без церемоний были отправляемы в ссылку по распоряжению ИИИ-го отделение. Вполне независимые присяжные, разумеется, немыслимы в стране, где крестьянин-присяжный прекрасно знает, что любой полицейский может избить его у самых дверей суда. Да и самые вердикты присяжных не принимаются во внимание, если они почему-либо не нравятся губернатору: несмотря на оправдательный вердикт, оправданные могут быть арестованы вновь, при выходе из суда, и посажены в тюрьму по административному распоряжению. Достаточно указать хотя бы на дело крестьянина Борунова. Он явился в Петербург в качестве ходока от своей волости, с целью пожаловаться царю на несправедливость чиновников и попал под суд в качестве «бунтовщика». Суд оправдал его и, тем не менее, он был снова арестован на подъезде суда и выслан в Колу. Подобный же характер носит ссылка раскольника Тетенова и массы других. Вере Засулич, оправданной присяжными, грозил новый арест при выходе из здание суда и, несомненно, она была бы арестована, если бы её товарищи не успели увезти ее, причем один из её освободителей был убит в происшедшей при этом схватке с полицией.