Приходили в письмах и советы. Из Ленинграда в деревню:

«Пишу… „Утренние мысли“ (карандаш). Записная книжка писателя. 2½ блокнота. Ежедневные записки с 7 утра солнечного времени. На правой „сторонке“ (странице — по-белорусски) блокнота. И „Мысли слева“ — на левой. Приедешь, — почитаем?

Очень советую и тебе такие записи вести: интересно и полезно! Вот, напр., запиши, как ты Яну анонсу обучал: хохотно же! И как дядя Федя учит рыбу ловить. Готовые же рассказы почти. И как ты надписи писал (после окончания постройки дома. — А. Л.): „Здесь добрая собака“, „Без улыбки не входить!“ и на уборной: „Сиди сколько влезет!“ А можно еще: „Закрыто на переучет“. (Чего? — спрашивается)…»

Виталий писал свое по-разному, иногда вяло, понемножку, особенно при обострении болезни, иногда почти «запоем», но планов и тем у него было великое множество, они переполняли его, захлестывали и превышали возможности.

Да, планов было много. В одном из последних писем опять:

«И скоро доберусь до своего „Рассказа о рассказах“ — лирического пособия для начинающих писателей. Во!»

Насколько я знаю, в зрелом возрасте Виталий марки, спичечные этикетки или открытки не собирал, и все же был он заядлым и страстным коллекционером. Он собирал слова — искал их повсюду, и новому незнакомому, но выразительному слову радовался как большой находке. Частенько он, братья Гарновские, Миней Кукс и я беседовали о том, что хранителем настоящих русских слов является наш Север и, в частности, Новгородская область. В наших скитаниях по лесам и озерам среди северных простых людей мы находили такие слова и привозили их Виталию как самые драгоценные трофеи. Он обдумывал их, примерял всячески, перекатывал в мыслях, как старатель перекатывает на ладони найденный самородок.

«Тронут, что ты вспомнил о незначительной моей персоне на своем озере Видимире: „До того ль, голубчик, было!“ Овидь-то, овидь какая! Наверёх ведь выстал.

И до чего ж милы сердцу словеса новгородские!»

«Шли рассказы на апрель. Самый Апрель (водяника) Шим уже прислал; хорош».

«Лешачек!

Которые прочие не шибко хорошо знают русский язык, а, между прочим, других прочих в неправильном употреблении слов на оном укоризненно упрёкивают.

Беспременно купи себе новейший (поскольку Вл. Даля не найдешь) „Толковый словарь русского языка“ первого нынешнего грамотея проф. Д. Н. Ушакова (4 тома) и прочти:

— Мочь, — … не моги, — обл. или простореч. шутл. („— Бессильному не смейся и слабого обидеть не моги!“— дедушка Крылов Иван Андреич).

А вот твоего слова лахтина („тростниковые — или камышовые? — лахтины“) я ни в одном словаре не нашел: ни у Ушакова, ни у Ожегова, ни у Даля…

А мне для „Толкового словаря новгородского наречия“ (собрал больше тысячи слов…) изъясни, что есть „лахтина“ и на каком это наречии.

Впрочем, я и сам знаю, что это не по-новгородски, а по-чухонски и, судя по нашей Черной Лахте за Лебяжьим, значит залив, бухточка.

Бувайте здоровеньки».

«Спешно требуется от тебя рассказец в две страницы на новгородском языке!»

…Любил Виталий не только настоящие старинные русские слова, но и меткие деревенские выражения, пусть даже с искажением городского языка. Бывало, соберемся вечером у Бианок, просит:

— Расскажи, как у вас там председатель электростанцию строил.

Начну рассказывать:

— А Ванька что? В гору пошел — у него в районе большое протяже. Тут впросте ходил, а там — не подойди!

Смеется Виталий.

— Так-то трудно ехал — вся дорога глобам взялась…

— Стой, — говорит Виталий. — Ноника, принеси-ка Даля, посмотрим, что за глобы.

Терпеть не мог Виталий Валентинович, «когда врут писатели про живой мир».

В № 10 за 1953 год журнала «Звезда» в «Письме в редакцию» он писал:

«Не раз уж читатели сигнализировали „Литературной газете“, что со всей огромной областью знаний о природе — о живом мире растений и животных, в котором мы живем, — у наших писателей очень неблагополучно… Особенно „не везет“ нашим писателям, когда они, стремясь украсить свои произведения описанием „красот природы“, обнаруживают при этом свое полное ее незнание и непонимание.

Писатели пишут, а критики, еще меньше писателей знающие природу, изо всех сил расхваливают их. И так, сами того не ведая, поощряют уничтожение наших естественных богатств».

Эта позиция была «чувствительной точкой» Виталия Валентиновича. По этому поводу он много выступал в прессе, а когда было некогда или не с руки, писал прямо автору или редакции. Многие знали, что была у него, специально в большом количестве закупленная, пачка конвертов с надписью «Привет из Ленинграда!». В этих конвертах он посылал сердитые письма.

Виталий обратил внимание на статью в «Литературной газете» «Вспотевшие тигры», в которой я высмеивал чепуху, что написана в различных книжках, даже у самых почтенных авторов. Через несколько лет Виталий вместе со мной опубликовал в «Охотничьих просторах» юмористический рассказ «Неизбывные сюжеты» и страничку «Морковка на елке» в журнале «Огонек».

По поручению Виталия я выписывал или вырезал из газет, журналов и книг всякие несообразности и хранил в особой папке. Виталий называл ее «Наш Мюнхгаузен» и либо сам пользовался собранным материалом, либо просил меня написать, снабдив несколькими конвертами «Привет из Ленинграда!».

В письмах Виталий не раз возвращался к этой теме:

«Чем цитировать тебе из разных книг, просто посылаю тебе две из них: мощного С. Г. и прыткого Ф. П. Читай, наслаждайся и посылай своих потеющих тигров на авторов».

«О Г-ве все же надо бы написать: классический кроссвордик! Пока чаек действительно не перевели в куриные».

«Теперь посылаю тебе свою книжечку. Рассмотри рисунки. И напиши, пожалуйста, возмущенное письмо директору…

Напиши ему, что преступление с первых же книжек (см. название серии!) внушать детям превратные представления о природе, какие подносятся здесь читателям иллюстратором книжки. Напиши, что безобразие внушать ребятам, будто кузнечик — четвероногое животное и что водомерка бегает на ходулях… Укорзни так же директора за то, что поскупились они нарисовать всех животных, о которых идет речь в сказке, — не дали рисунков в тексте ни паука-сенокосца, ни жучка-блошачка (поди догадывайся, что он изображен на обложке!), а майского жука изобразили каким-то лохматым медведем. Директор… неплохой парень, но за такие вещи…»

В одной из газет была красочно, с ручательством за достоверность, описана схватка путевого обходчика с барсуками. Послал вырезку Виталию. Ответ не замедлил:

«Перлов», к сожалению, было более чем достаточно, и они постоянно возмущали и волновали Виталия.

Не могу рассказать, как смотрел на охоту в юные годы Виталий. Мальчики не склонны к разговорам на отвлеченные темы. Знаю только, что тощий чернявый юноша в смешной жокейской кепке — младший из братьев Бианки, с которыми мы встречались в лесу и на море, — так же был увлечен охотой, как наши отцы и мы сами. А увлечены мы охотой были самозабвенно, до фанатизма, и отдавали ей все свободное и несвободное время.

Некоторая разница между нами и Виталием была. Воспитанный отцом, профессионалом-орнитологом и великим природолюбом, Виталий уже тогда лучше нас знал лес и его обитателей. Разница была еще и в другом. В Лебяжьем, как я уже говорил, была большая охотничья компания. По отношению к добыче дичи все придерживались простых и строгих правил: добывай то, что можно съесть, и столько, сколько можно съесть. Совершенно исключалась, таким образом, стрельба по чайкам, дятлам, сорокам, кукушкам и т. д. — это не дичь, несъедобное. А в семье Ливеровских смотрели на это несколько шире. Моя мать, побывав в Италии и Франции, просила нас с братом стрелять для стола воробьев, овсянок, дроздов, что мы с помощью малопулек монтекристо успешно выполняли. Прекрасное это было блюдо — на пропитанном соком ломтике белой булки ароматная тушка овсянки. Все были довольны, хвалили нас, охотников, но если бы мы застрелили ласточку, зяблика, пеночку или мухоловку, это вызвало бы всеобщее возмущение, отец, узнав, немедленно отобрал бы от нас ружья и строго распек. Отец Виталия стрелял самых разных птиц. Это необходимо для его дела, профессии и никого не шокирует. Как ни жалко, но для того, чтобы описать какую-нибудь птицу, ее надо подержать в руках, измерить, взвесить и для пополнения музея снять шкурку и набить тушку. Ближайшей и чисто практической производной от такой практики было убеждение, что все птицы съедобны, нет среди них носителей «мяса поганого», дичь это или не дичь. Подкреплялось это кредо и нуждой в продуктах питания во время дальних орнитологических экспедиций: весьма полезно было, сняв шкурку, варить или жарить птицу — не бросать же мясо. Отсюда в бианковской семье, как и во многих связанных с зоологией семьях, утвердилась некая лихость в отношении съедобности. Со смехом и смаком рассказывали, что у Бианок варили «суп из мамонтятины» — из мяса доставленного тогда в Петербург мамонта.