С хода жарко. Халат завязан на спине — ватник не расстегнешь, только шапку снял — голову остудил. Оглядываюсь. Лес уже не зимний: солнце согнало-скинуло навись с деревьев. Хвоя зеленая-зеленая, и весь ельник как бы распахнулся — то там, то тут видны чистинки, прогалинки. На старой канаве как кровью налились ветки краснотала. Юркий пухляк бесконечно перепархивает около меня, вот совсем рядом с моим плечом — могу рукой достать — застыл в изумлении: пытливый глаз, клюв-шильце. Прошуршала крыльями стайка белых куропаток. Славные чернохвостики, ловко скользя между ветками, опустились на снег и разом побежали, как шарики, брошенные быстрой рукой, и скрылись из глаз. Все ясно — правое крыло загонщиков спугнуло их на болоте.

В левой стороне на вершине высокого дерева застрекотала и не хочет замолчать сорока. Так, понятно, — заходит и левый фланг.

Тишина, тишина.

Чуть слышный шорох… широко растопыривая лапы, не торопясь, выбежал заяц. Сначала только черные ушки замелькали, потом вот и он сам — большой, белый, по сравнению со снегом — чуть с легкой желтинкой. Рядом со мной он выскочил на гребень протоптанной стрелковой линии, побоялся спуститься вниз, побежал вдоль нее, вернулся и скинулся резвым прыжком в сторону оклада. Вот заячья двойка, сделанная на глазах, — обычно мы видим только след на снегу.

Рассказываю, что видел, стоя на номере. Можно подумать: весело стоять — то одно, то другое, прямо как на бойком перекрестке. Нет-нет, не так, — время тянется томительно долго, а думы? Это верно, больше хорошие, но…

Как часто бывает в эту пору — откуда ни возьмись тучка, плотная, серая. Быстро набежала, разрослась, погасила солнце и все теплые краски леса. Обильно посыпалась, застучала по плечам, запрыгала хлесткая крупа. Холодно вокруг, и мне зябко и страшно. Нет! Не медведя боюсь — не в первый раз, уверен в себе, в ружье, патронах и в спокойном прицеле. За других страшно. Как я, распорядитель, мог допустить пьяного Махутина в оклад? Позволить Коле стать на номер с винтовкой? И хуже всего, из ума не идет, — эта трубочка-кочерга, фроловка у младшего Гребенщикова. Одно утешение — отец, старый охотник, рядом.

Непростительно все это, непростительно.

В ныряющем полете появился черный дятел-желна. Прилепился, как приклеился, к березовому стволу, спрятался за него, высунул длинноклювую голову, поглядел на меня, закричал плачуще: «Кья-у-у!»

Неожиданно и нелепо грохнул выстрел. Неожиданно — потому что до условленного сигнала, нелепо — потому что не на стрелковой линии, а в стороне берлоги. За первым выстрелом — второй. И только тогда запел рожок Андерсена, возвещая начало охоты. Как далекий прибой, зашумела облава. Разом появилось солнце — будто выстрелы проткнули тучу, стих ветер, и на стрелковой линии воцарилась настороженная тишина.

Сухо, как пастушеский кнут, хлестнул выстрел — явно винтовочный и в противоположной стороне от первых выстрелов. Знаю, там Коля — крайний молчун у стрелковой. Не выдержал, значит, не сдержал слова.

Впереди, в окладе, легкий треск сломанного сучка. Шуршание снега. Что-то темное мелькнуло среди елок.

Илья Васильевич, не вставая со стула, целится.

Из оклада, косолапя, галопом, легко, будто не по глубокому снегу, а по твердому, ровному бежит на стрелковую медведь.

Илья Васильевич стреляет. Выстрел странный — глухой и как бы с оттяжкой.

Зверь — вижу хорошо — чуть споткнулся и пошел тише.

Второй выстрел — осечка. Гребенщиков резко переламывает ружье, успевает перезарядить — эжекторы выручили, — тщательно, спокойно целится.

Медведь выскочил на стрелковую линию, опустил передние лапы в траншею — замер, оглядывается.

Тишина, страшная тишина.

Зверь зол, но не видит и не слышит никого.

«Зиньк!» — звонко, на весь лес, лязгнул боек.

В ту же секунду медведь кинулся на звук по снежному желобу прямо на Гребенщикова.

Второй осечки я не слышал — бежал на помощь. Соскочил в сторону, чтобы не мешать стрелять, мчался изо всех сил; проваливаясь, помню, застонал визгливо от досады, от беды — ведь если и не смерть, так больница несомненно! Правее меня в ту же сторону, задыхаясь, проламывал снег Заварзин. Стрелять нельзя — впереди люди.

Вижу — встал Илья Васильевич со стула, ружье в снег бросил, тащит из ножен кинжал, громко кричит: «Дура! Дура!» Не нашел впопыхах других слов.

И вдруг слабенький щелчок выстрела.

Медведь ткнулся носом в снег в двух шагах от Ильи Васильевича. Недвижим. Подбегаю — зверь живой: уши прижаты. Стреляю в упор в ухо — конец.

Как же все так получилось?

Поднимать медведицу направился Андерсен. За ним увязался Махутин — знал, где берлога, — обогнал старика и, подойдя почти вплотную, выпалил из двустволки. Андерсен был вынужден подать в рожок начало охоты. Медведица вскочила, пошла сразу большим ходом — и не на стрелковую линию, а на правый фланг. Показалась из чащи на кромке болота. Здесь выстрелил из винтовки Коля Золотарев. «Не в нее, — говорит, — а перед ней в снег, чтобы завернуть в оклад». Так или не так, но медведица вернулась в оклад и вышла на стрелковую между Заварзиным и Гребенщиковым, ближе к ним. Первый и единственный выстрел Ильи Васильевича пришелся неудачно — пуля попала в плечевую кость. Звук осечки привлек внимание раненого зверя, и он «пошел на драку».

Илья Ильич стрелял из своей фроловки на штык. Маленький жакан попал в ребро, раскрылся и ушел вдоль бока, там остался под кожей. Кусочек пули величиной с горошину (может быть, чуть больше) отщепился и поразил спинной мозг между двумя позвонками.

Все это я узнал позже, когда Коля Золотарев, несколько смущенный — то ли герой, то ли нарушитель порядка, с помощью двух егерей снял шкуру и разделал тушу.

Тогда же на месте, когда я убедился, что дело кончено, просигналил отбой и предложил всем идти к костру. Обогнал всех, встал на лыжи — и к берлоге: помнил, что зверь голову поднимал. Под корнями сломанной осины в неглубокой яме, неаккуратно устланной еловыми ветками, вяло копошились, попискивали три медвежонка. Только стал соображать, как снять с себя что-нибудь, чтобы укрыть зверят, как увидел Андерсена. Прямо по снежной целине он подъезжал к берлоге. Ясно, что и тулуп захватил.

У большого костра оживление. Выпили уже по чарочке «на крови». Хоть и не молодые люди, но почти у каждого на поясе фляга с пробкой-чарочкой. Потчуют друг друга: «У меня грузинский». — «У меня собственной выделки». — «Бросьте вы ваши крепкие, у меня чистейшее сухое напареули».

Илья Васильевич пьет коньячок. Смущен — такие безобразные осечки! Подхожу. Торопится и меня угостить:

— Держите чарку — отличный ереванский, презент друга.

— Спасибо! С удовольствием. А что у вас с патронами?

Гребенщиков откидывает крышку восьмигнездного патронташа:

— Вот они… что осталось.

Я беру первую пару, заряжаю ружье. Все на меня смотрят. Стреляю в воздух. Тик! Тик! — две осечки. Беру следующие — осечки. Так ни один и не выстрелил.

— Илья Васильевич, откуда у вас это?!

— Ну, уж извините, — прекрасные, по моему заказу. От Чижова. Чижов — на Литейном магазин.

— Сколько же им лет?

Из оружейного магазина Чижова.