Сначала мы сидели на садовой скамейке и поглощали мороженое из вафельных стаканчиков (более вкусного мороженого, чем то, которое продают в Москве на каждом углу, я нигде в мире не ел!). Мадмуазель Светлана была безмерно горда этой постоянной выставкой, с ее 350 постройками, 79 обширными павильонами, огромными статуями, фонтанами, окаймленными по, — золоченными фигурами, мраморными замками, построенными для каждой советской республики отдельно, с открытыми площадками для концертов, маленькими вагончиками, разъезжающими по кругу для обозрения территории, и нескончаемым потоком восхищенных и веселых посетителей. Все это я, по ее мнению, должен был непременно заснять на пленку.

И тут я обнаруживаю в путеводителе по ВДНХ, что и здесь, оказывается, есть возможность увидеть животных: есть огромные крытые помещения, где содержат сотни овец самых различных пород; есть большая арена, на которой можно полюбоваться знаменитыми русскими тройками и верховыми лошадьми; есть образцовая звероферма для пушных зверей. Но самое грандиозное и удивительное — это величавый дворец, построенный наряду с другими и для кроликов. Нигде в мире мне не приходилось видеть, чтобы обыкновенным кроликам оказывались такие почести! Это был настоящий греческий храм, на фресках и барельефах которого были изображены не богини или боги, а кролики, и только кролики. Вершины колонн горделиво венчали не фигуры олимпийцев, а… статуи длинноухих! А позади этого храма находилась содержащаяся в образцовом порядке кроличья ферма, в клетках резвились кролики всевозможных пород. Многие из них, несмотря на их русские названия, хорошо знакомы мне еще со времен моего далекого детства. Здесь и длинношерстные ангорские кролики, и голубые венские, немецкие (Riesenschecken), русские кролики.

В этой части парка, где содержатся только животные, значительно тише и безлюднее. Здесь можно встретить прозрачные пруды с водоплавающей птицей редких пород, есть загоны, где можно полюбоваться на лосей; здесь можно познакомиться с устройством свинофермы, скотного двора или выгона для крупного рогатого скота, а есть и просто тихие полянки, где можно отдохнуть всей семьей и съесть бутерброды.

Я обнаружил, совершенно случайно, что в Москве имеется один рынок, где продаются голуби, которых не едят, рыбы, которых не жарят, птицы, на которых только любуются, и четвероногие, которых покупают только потому, что любят.

Я взял такси и отправился на рынок, расположенный на окраине Москвы, далеко от роскошных проспектов центра. Мы въехали на рынок через простые кирпичные ворота, напоминающие скорее фабричные, и внесли свои чемоданы с киноаппаратурой, поставив их прямо среди торговых рядов, где теснилась густая толпа людей. Их там было не меньше семи-восьми тысяч.

В одном конце рынка продавались только голуби. Здесь были и почтовые голуби, и багдетты, пегие куриные, индийские и павлиньи голуби. Каждый второй человек здесь либо держит в руках голубя; либо взглядом знатока оценивающе рассматривает курлычащих, порхающих меж деревянных переборок больших ящиков голубей.

Потом следуют бесконечные ряды столов с установленными на них ведрами и баками, в которых вьются и мечутся мириады дафний. Продают их ложками или чашками — спрос на них большой: ведь это необходимый корм для вечно голодных аквариумных рыбок. На других столах разложен корм для птиц, стоят различной формы и размера клетки, а также бачки с аквариумными растениями.

С каким серьезным видом десяток взрослых людей может рассматривать крошечного пестрого карпозубого циприна (Zahnkarpfling), плавающего в банке из-под варенья, которую восемнадцатилетний паренек гордо поднял кверху, чтобы рыбка лучше смотрелась при солнечном освещении!

Пробираясь меж клеток с зелеными попугайчиками-нераз-лучниками, я с трудом залезаю на один из прилавков и запускаю свою кинокамеру. Я снимаю заинтересованные лица людей: москвичей, поглаживающих кошек, любующихся вуалехвостка-ми, простых советских граждан, подсвистывающих птицам, — словом, самых обыкновенных людей.

Чувствую я себя на таком рынке, как дома. В городе моего детства — Нейсе, на моей силезской родине, такой вот птичий базар был самым притягательным для меня местом! Потому что в свои мальчишеские годы я вечно увлекался разведением кур, голубей, уток, даже коз! Поэтому я чувствовал себя глубоко несчастным, когда меня отдали в гимназию, где часы занятий совпадали со временем, когда был открыт базар. Но я все-таки нашел выход из такой неприятной ситуации: заключался он в том, что за десять минут до начала большой перемены я просил разрешения отлучиться в туалет, а сам несся пулей на базар и возвращался только к началу следующего урока… В милой моему сердцу обстановке, меж рыночных торговок, разложивших свой товар, плетеных корзин с курами, добродушных лошадок, впряженных в крестьянские повозки, дощатых ящиков с гусями, корзинок с голубями, я чувствовал себя совершенно счастливым.

О, я, как никто другой, могу понять чувства этих москвичей на «Птичьем рынке»!

У моей дорогой матушки была в свое время соболья накидка. Накидка была уже весьма почтенного возраста и несколько обветшала. Тем не менее, когда моя мать приносила ее к скорняку, чтобы подреставрировать или обработать на лето средством против моли, скорняк, преисполненный подлинного благоговения перед этим чудо-мехом, невольно понижал голос…

Эти русские пушные звери к тому времени стали такой редкостью, что слыли уже почти сказочными, легендарными.

Поэтому не мудрено, что я вырос в обстановке почитания этого незнакомого драгоценного русского зверька и ни за. что не поверил бы, что мне когда-либо в жизни придется увидеть его живьем. Ведь Советский Союз обладает государственной монополией на соболя.

И не мудрено, что, увидев живого соболя, более того, стоя перед клетками, где их обитало несколько сот одновременно, я почувствовал, как учащенно забилось мое сердце!

Было это на большой государственной звероферме в Пушкино, примерно в 30 километрах от Москвы. Здесь содержатся еще и 20 тысяч норок, и 800 самок серебристо-черных лис. Немецкие зверофермы, содержащие этих лис и когда-то очень процветавшие, теперь уже давно стали нерентабельными. В начале века хорошая шкурка на Лондонском пушном аукционе оценивалась примерно в 10 тысяч марок. Но с тех пор как этих лис стали разводить в неволе, шкурок появилось значительно больше, и одновременно они намного подешевели. К 1940 году на мировой рынок ежегодно поступал уже миллион с четвертью шкурок серебристо-черных лис стоимостью всего каких-нибудь пару сотен марок. К тому же в наших климатических условиях эти меха вместо серебристой окраски вскоре приобретают рыжеватый налет, что у скорняков считается весьма нежелательным. И вообще манто из меха с длинным ворсом на сегодняшний день не в моде, потому что слишком полнят наших дам. Поэтому разведение серебристо-черных лис и прекратилось как в Скандинавии, так и в Северной Америке. Только здесь, в Советском

Союзе, решили переждать временное затишье, не испугались вынужденных издержек и ждут, когда этот мех снова войдет в моду. Ведь внутри страны он и сейчас охотно раскупается на шапки.

Особенно распространено ныне разведение песцов — белых и голубых. Эти арктические лисы, которые на воле ведут себя одновременно столь доверчиво и нахально, имеют то же преимущество, что и кролики: они быстро размножаются. Я бы сказал, что даже быстрее, чем кролики, потому что в одном помете у них бывает в среднем по 13–15, а то и 20 лисят! У серебристо-черных лисиц же их обычно бывает вдвое меньше.

Здесь, на звероферме, самки соболя в апреле производят на свет от трех до четырех, а бывает и до семи соболят, которых к октябрю уже забивают. На каждую десятку самок приходится один самец-производитель.