Мария Петровна замешкалась и неуверенно покачала головой. Эссен нахмурилась и недовольно передернула плечами. Мама с тоской посмотрела на нее и, словно решившись на что-то трудное, сказала:

— Ну, хорошо, хорошо… Совсем голова кругом идет. И этот арест, и твоя болезнь. Вот и кашель появился, словно из глухой бочки. Кашель твой душу рвет. Леля, передай тете букет. В камере поставишь и нас вспомнишь.

Леля получила от мамы букет. Букет огромный. Белые и фиолетовые грозди сирени хранили капельки росы. Запах сладкий, дурманящий. К удивлению, букет показался тяжелым. Ветки закрывала газета, которая плотно перевязана лентой. В глазах мамы настороженность. Вытянулось лицо и у Эссен.

— Разрешите девочке передать букет моей сестре? — с необыкновенной вежливостью попросила мама надзирательницу. — Чудесная в ваших краях сирень!

Надзирательница задумалась, цветы передавать не запрещалось инструкциями. Катя сидела на руках и сладко жмурилась. Терла глаза кулачками — наступало время послеобеденного сна. Она держала матрешку за ватную руку, голову положила надзирательнице на грудь.

Надзирательница колебалась с ответом. По инструкции следовало проверять каждую вещь, которую при свиданиях передавали арестованной, да жалко было беспокоить девочку. «Сомлела бедняжка… В такие годы по тюрьмам таскаться — чего только не вытворяют эти баре…» — подумала с осуждением.

Надзирательницу больше всего беспокоила возможность внезапного появления дежурного офицера. Вот будет неприятность — разговоры не слушает да девчонка на руках. Она волновалась, но, как всякий русский человек, надеялась, что беду пронесет. Сидела и, как и прежде, разговоров не слушала, и вещи не просматривала. У каждого человека свои заботы. Да и девочка такая сладкая, ни в какое зло не верит. Значит, в добре растет. Видно, и барыня не плохая. Пускай себе поговорят вволю — на то и свидание разрешается.

Надзирательница сидела на табурете и держала на руках сонную Катю.

Леля чувствовала робость. Кажется, что особенного — передать букет знакомой тете? И все же… Своим маленьким сердечком понимала, что не все просто с букетом. Здесь есть тайна. И вспомнила, как все было.

Мама принесла сирень в гостиницу. Катю сразу отправила гулять. У Лели болела голова, и она отлеживалась в постели. Мама дала читать сказки Андерсена, а сама разложила сирень на столике. Лицо стало озабоченным. Несколько раз перекладывала ветки, словно примеривалась. Но вот на ветки положила салфетку и, бросив осторожный взгляд на Лелю, достала из баула, с которым они приехали, какой-то предмет, завернутый в тряпку и закрученный веревкой. Леля хотела закрыть глаза и уснуть, но, удивленная мамиными действиями, передумала.

Мама густо-густо укладывала ветки сирени. Потом на них положила папин кинжал. И как это Леля не узнала его сразу?! Этот кинжал с серебряной ручкой висел на ковре в кабинете. Мама заложила его сверху ветками сирени, и он сделался невидимым. Лишь с веток падали цветки на пол. Кинжал в букете! Ну и дела… Леля ничего не спросила у мамы. Она понимала, что есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Да и мама ее несколько раз просила не расспрашивать до поры до времени о некоторых вещах. Только какие вещи были некоторыми — она не говорила, но обещала, когда Леля подрастет, все рассказать и объяснить.

Мама завернула букет крепко-накрепко в салфетку, перетянула веревкой и много-много раз закутала в плотную бумагу. Перевязала сверху синей лентой, сделала большущий бант и залюбовалась. Махровая сирень, схваченная лентой, радовала глаз.

До арестантского дома, где находилась красивая тетя, мама несла букет сама. Леля и просить не стала. Не маленькая!

В свиданной комнате Леля сидела как на иголках… Букет лежал рядом, и она испытывала тревогу. Вдруг мама выхватит кинжал и убьет толстую надзирательницу?! Ужас какой!.. И сидела притихшая, большие глаза с недетской серьезностью смотрели на маму. Услышала мамину просьбу — передать букет красивой тете — и обрадовалась. Значит, отдадут, и все…

Она поднялась и подошла к тете. Шла тихо, словно боялась оступиться, как тогда Катя на палубе парохода.

Лицо красивой тети порозовело. И тетя стала похожей на ту, которую видела раньше. Как взрослой, она протянула Леле руку. Потом в глазах вспыхнули искры, и она улыбнулась. Прижала к лицу букет. Мама тоже улыбнулась одними глазами. Леля, довольная собой, вернулась и села на скамью с гербом на спинке.

На скамье остался плед. Мама привезла его из Саратова. И в памятное утро, когда она запрятала кинжал в букет, засунула и в плед конверт. Мама подняла глаза и, словно, проверяя себя, прошептала одними губами: «Значит, так… Паспорт, деньги… Явки…» И вот этот плед на тюремной скамье свернулся, словно большой кот на солнышке.

На мамину просьбу осмотреть плед, надзирательница беззаботно махнула рукой. Катя сладко посапывала и причмокивала губами. Надзирательница явно боялась разбудить девочку.

Мария Петровна сделала несколько шагов и вручила плед.

— Смотри не простудись, дорогая! В камере наверняка холод адский, пол каменный. Легкие у тебя плохие с детства… Заболеешь серьезно, трудно придется. Мы с девочками домой собираемся… Думаю, тебя скоро отпустят — вины-то никакой нет. И арест — чистая ошибка. — Мария Петровна говорила эти слова для надзирательницы. — Чистейшая ошибка, а честный человек страдает. Как мне жаль тебя… Но в любой ситуации холодный рассудок — залог успеха.

Леля задумалась: холодный рассудок. В голове — и вдруг холод… Разве это хорошо… гм… Нужно будет маму поподробнее расспросить. Холод скорее всего не относится к некоторым вещам, о которых до поры до времени не следовало беспокоить маму.

Надзирательница встрепенулась. Ба, час, отпущенный на свидание, давно прошел. Катя стояла заспанная и капризно канючила: «Хочу домой… Хочу домой…»

Леля обняла ее и пристыдила. Зачем плакать, да еще в свиданной комнате?

Эссен долгим любящим взглядом смотрела на подругу. Чудесный Мария Петровна человек! По первому зову примчалась из другого города и свидания добилась, и паспорт, и явку, и деньги для побега привезла. Беспокоится-то как и об осторожности просит. Вот и говорит о холодном рассудке. Но сама рискует не меньше… Если произойдет провал, то ее, как соучастницу, привлекут к ответу. Арестуют и в тюрьму засадят, потом в Сибирь отправят. А у нее две маленькие девочки, больной муж… «Понимает ли она степень опасности, — подумала Эссен и сама ответила: — Конечно, понимает. Только жизнь ее принадлежит революции, и революция для нее дороже жизни».

Заскрипела тюремная дверь, и гнусавый голос дежурного офицера проскрипел:

— Свидание окончено.

Ночью прозвучал звонок, разрезая тишину. И сразу забухали в дверь парадного. И опять заливался звонок, медный язычок с остервенением бил по медным стенкам…

В тот вечер Мария Петровна засиделась за полночь, разложила по тайникам недозволенное и, зевнув, взглянула на часы. Ну и дела — уже четвертый час. Скорее, скорее в постель, по обыкновению во время ночных бдений постель заменял диван. Соснет часок-другой, а там незаметно подойдет время провожать Василия Семеновича в земскую управу. Да и своих дел превеликое множество. В прошлую ночь привезли литературу — бельевую корзину, где в подушку были запрятаны пачки листовок и прокламаций. Обычно литературу сразу разносила по городу. Но на этот раз замешкалась и не сумела переправить ее в Солдатскую слободу. В Солдатской слободе жили рабочие. Литературу она надежно запрятала в тайник в чулане, но все же волновалась. В конспирации свои строгие законы, и нарушать их никому не разрешалось.

Кажется, она и глаз не успела сомкнуть, как раздался звонок и грохот в дверь.

Около нее появился Василий Семенович, широко распахнув дверь в кабинет. Увидел, что лежит на диване, и слабо улыбнулся.

Хлопнула дверь, и послышалось шлепанье босых ног. Марфуша, заспанная, нечесаная, в шали поверх рубахи, заспешила к хозяйке.