Какие это были счастливые дни — возле бабушки, за рукоделием, украшением комнаты, в песнях да задушевных разговорах! Люба бабушке свою кровать уступила, раскладушку поближе придвинула, чтоб можно было шепотом разговаривать. Бабушка и утешала, и поругивала, и наставляла, нацеливала Любу на счастье трудовое, нелегкое, случаев-примеров порассказала множество.

Верила Люба бабушке, легко, с улыбкой шла в школу, отсиживала уроки, делала что полагается. Никто не раздражал, никто не был нужен: бабушка дома ждала. И на компанию во дворе не заглядывалась, не слышала, как там они мопедами трещали. С радостью теперь Люба заходила в свою комнату — уютно, красиво. Права бабушка: мебель старая заслонилась узорами плетеными, цветами, занавесками.

Бабушка вроде невзначай и гостью зазвала к Любе. Встретила, когда они из школы с Аллой шли, по-деревенски приветливо поздоровалась и сразу пригласила:

— Приходи, Аллочка, чайку с вареньем брусничным попьем, мы с Любой сами бруснику собирали да варили.

Бабушка и пироги затеяла, хотя Люба очень сомневалась, что Алла придет. Так, из вежливости пообещала — зачем ей к Любе идти? Но Алла пришла. Любину комнату разглядывала с восхищением, никак не могла поверить, что все это они с бабушкой сами сплели, вышили да вывязали. Просила и её научить макраме плести, коврик иголкой вытыкивать. Варенье хвалила, пироги. Уходя, уже на пороге сказала:

— Счастливая ты, Люба. Мама у тебя есть, бабушка… — И пошла к лифту, Люба даже спросить ни о чем не успела. Выходит, у Аллы мамы и даже бабушки нет? Как же она живет? Сколько с Аллой ходила, беды ее не чуяла, собой была занята. А бабушка сразу спросила, когда Люба в комнату вернулась:

— У этой девочки горе?

— Ты откуда знаешь?

— Не знаю, да вижу. Ее горе и печаль через глаза на меня поглядели.

— Наверное, у нее мамы нет.

— В одном классе, в одном доме живете, а не знаешь! — попрекнула бабушка.

— Ну, бабушка, не в деревне же, — оправдывалась Люба. — Тут никто ни про кого не знает.

— Не знают, когда знать не хотят! — непреклонно сказала бабушка. — За то и город ваш не люблю. Шуму много, а людей-то и не видно. Ты Аллочку не оставляй, дружи с нею. Пустяки свои из головы выбрось — мусор все это, напридумывала тут! Как сыр в масле катаешься, а у нее матери нет, большего горя не сыщешь.

Даже бабушке не сказала Люба, что стыдится матери, считает, что ей с родителями не повезло. Этого бабушка и не поймет, обидится: ведь Любина мать — ее дочка, жалеет ее бабушка, помогает чем может. И уж никак не считает несчастливой, хотя и попрекает, что не родила второго ребенка: и самим было бы веселее, и Люба душой в одиночестве не маялась бы. У бабушки свое понятие о счастье: трудись честно, детей вырасти, людей уважай, помогай им. Поэтому и сама бабушка счастливая, и дочь свою счастливой считает, и Любу на такое счастье нацеливает.

Ну а про класс бабушка посоветовала: уроки учи, все выполняй, как требуют, и не страдай. Свели вас с бору по сосенке — какого уж тут согласия, какой дружбы ждать? Может, после восьмого в училище надумаешь, определяйся на самостоятельность побыстрее. Начнешь зарабатывать, приоденешься, в девушки выходишь, в деревне вон как стали одеваться, а в городе — тем более. Руки у тебя ловкие, выбери специальность по душе, ты старательная, всегда будешь хорошо жить. Подругу заимей, ее и искать не надо — Аллочка; жизнь твоя сразу изменится, без подруги нельзя.

Про «богов» с мопедами бабушка сама уловила:

— Да не робей ты перед этими рогатыми! — сказала прямо. — Ничего хорошего там не найдешь, не тянись к ним. Пройди мимо — вроде и нет их. Что скажут, не отзывайся и сама не задирай. Ума ведь там еще не нажито, а глупости через край. Лучше обходи, обидят. Годок-другой тебе еще повзрослеть надо, потом и сама станешь разбираться, а пока мне поверь: от этих — беги! Руки делом занимай, вышивайте вон с Аллочкой, вяжите, шерсти хватит, голову учебой займи, книжки читай. Я старая, а и то без книжки не засну…

Все понятно при бабушке, спокойно и надежно. Но уехала бабушка — опять Люба одна, в себе. Не совсем одна, с Аллой, которая с легкой бабушкиной руки для всех Аллочкой стала, но уж больно серьезна подруга, неговорлива, ей Люба всего рассказать не решается.

И вдруг с Любой случилось такое, чего предвидеть было невозможно.

Мамина сотрудница купила дочке туфли на модной негнущейся подошве. Туфли эти дочке оказались малы, и предложили их Любиной маме — для Любы. Деньги можно было отдавать частями, это устраивало маму, и вечером Люба уже примеряла новые туфли.

Они оказались впору, черненькие с красноватым отливом, с перепонкой и пряжкой. Снимать туфли не хотелось, в них сразу почувствовала себя выше, стройнее, но ходить на негнущихся подошвах было непривычно. Нужно было потренироваться; завтра она непременно наденет эти туфли в школу, и их обязательно заметят…

Люба собралась к Аллочке. Шагала по лестнице, приноравливаясь к новым туфлям, видела только ступеньки да туфли, а когда остановилась на площадке первого этажа и подняла голову — обомлела: вся компания тут.

Свет в вестибюле, как обычно, погашен, освещена лишь площадка, на которой замерла Люба. Кто-то сидел на корточках у стены, кто-то стоял, привалившись к теплой батарее. И все смотрели на Любу.

Повернуться и уйти, согнув спину? Вслед обязательно полетит какая-нибудь гадость. И опять будешь трусливо обходить компанию, выглядывать из-за угла, выискивая момент, чтоб незаметно проскользнуть в свой родной подъезд. Нет, преодолеть, не поддаться, идти как шла!

Люба откинула голову, шагнула на ступеньку. Всего три ступеньки и пять шагов до выхода. Пройти, во что бы то ни стало, пройти молча, гордо, независимо! Шагнула на вторую, но вдруг подошва соскользнула, и Люба, растопырив руки, еще пытаясь как-то сбалансировать и удержаться, полетела вперед.

— Да она разбилась! — ахнула какая-то девчонка, бросилась к Любе, стала ее поднимать.

Сочувствие вместо ожидаемой насмешки потрясло Любу. Она заплакала, уже никого не стыдясь. Ведь это так естественно: человек оступился, упал — его пожалели, помогли.

Люба никак не могла справиться со своими ногами. Сильная рука подняла ее за шиворот, тряхнула, поставила. Грохнул такой смех, будто затряслись стены, и эхо заскакало по ступенькам.

— Ну, даешь, черепаха! Вот это представление! — вибрировал над нею насмешливый голос. — Почему же ты не называешь меня козлом? У тебя это так бойко получилось, что я чуть не замекал…

«Бог» насмехался, но голос был не злой, вся компания тоже веселилась. Значит, не обидят, отпустят.

— Обалдела, детка! Кинь сюда! — попросил «бог» кого-то.

Люба стояла съежившись, придумывая, как выбрать момент и рвануть отсюда, никого не видела, не разглядывала. А «бог» что-то совал ей в руки, и Люба поняла, что это бутылка. Для чего она? Взяла и держала перед собой, пока «бог» не подшиб ее слегка ладонью снизу, горлышко бутылки приблизилось к Любимым губам, и он сказал:

— Глотни, подкрепи свои душевные силы.

Люба глотнула. Вино было сладковатым. Попробовала — ничего страшного, только тепло прилило к ушам. Она протянула бутылку «богу» и взглянула на него. Лицо не показалось таким противным, как тогда во дворе. Он подтолкнул ее к стене, вроде приказал: будь здесь! Люба отошла в тень, встала у стены, а бутылка пошла по кругу: к ней прикладывались, делали глоток, передавали дальше. То и дело отворялась дверь, и кто-нибудь входил в подъезд, волоча сумку с продуктами или ребенка. Бутылка исчезала, в подъезде повисала напряженная тишина, кое-кто отворачивался к стене, чтоб не узнали. Но взрослые торопливо проходили мимо, и было видно, что им неприятно и боязно, и никто не замедлил шага, не вгляделся, не заговорил. Кто-нибудь буркнет под нос, уже войдя в безопасную зону, возле лифта: «Безобразие, опять свет погасили!» — и юрк за дверцы.