—  Мир тесен, товарищ старший лейтенант, но, может быть, еще и встретимся, — ответил, улыбаясь, комдив. — А начальству, знаете, виднее. Это уж пусть оно само решает, кого куда!

Он откашлялся и протянул руку Пал Палычу. Самолеты 55-го полка потянулись на восток, а 73-я дивизия стала обживать аэродром. Теперь она была единственным полноправным его хозяином, основной военной силой Таганрога, — подступы к городу прикрывали жидкие, сильно поредевшие за последнюю неделю цепи пехоты.

Командир собрал летчиков и объяснил им всю сложность обстановки. Надо было обрушить на немцев серию внезапных массированных штурмовых ударов, чтобы создать у них представление, будто бы здесь они наткнулись на мощный, неприступный оборонительный рубеж, надежно прикрытый с воздуха. Тогда Клейст на три-четыре дня зароется в землю, а тем временем с востока могут подойти наши свежие части.

И в тот же день эскадрилья за эскадрильей, полк за полком пошли на взлет. На аэродроме непрерывно хлопотали потные, раскрасневшиеся техники и оружейники, едва успевавшие питать горючим и боеприпасами этот невероятный конвейер. Над дорогами, идущими к Таганрогу, над полями, над степью непрерывно кружили группы по двенадцать-восемнадцать самолетов, и не было часа, когда в воздухе не слышался бы свист бомб и треск авиапулеметов...

Уже встали до неба столбы дыма от горящих танков, уже расползлись по оврагам ищущие спасения от нежданной беды гитлеровские мотоколонны, уже сотни солдат в темно-зеленых пыльных мундирах замертво распластались на полях, а самолеты с красными звездами на плоскостях все шли и шли, и ошалевшим гитлеровцам казалось, что им нет конца.

Только ночью они несколько пришли в себя и начали осторожно выдвигать вперед разведывательные отряды. Все еще находясь под психологическим воздействием дневных налетов, разведчики вели себя пугливо и поворачивали назад при первых же встречах с нашим немногочисленным охранением.

На Таганрогском аэродроме никто не спал. Комдив нервно ходил по просторному блиндажу, прислушиваясь к ружейно-пулеметной перестрелке то нараставшей, то затихавшей. Кто-кто, а он-то уж наверняка знал, что стоит сейчас немцам сунуть к Таганрогу мощный танковый кулак — и через полчаса танки ворвутся на аэродром и подавят самолеты. Тогда — катастрофа...

Он поднялся из блиндажа и обошел летное поле. Повсюду, как и было приказано, сидели в наскоро отрытых окопах, бодрствуя всю ночь, техники и оружейники с противотанковыми гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Спать разрешалось только летчикам.

После полуночи в блиндаже раздался тревожный телефонный звонок: на правом фланге послышался шум танков. Командир дивизии приказал усилить дозоры, внимательно наблюдать, огня не открывать, пока танки не подойдут вплотную. Когда же подойдут, забросать их гранатами.

Танки двигались медленно, неуклюже маневрируя в кромешной мгле. Время от времени они останавливались, и танкисты напряженно прислушивались. Мертвое молчание русских пугало их больше, чем самый сильный обстрел. Гитлеровцы не допускали и мысли о том, что Таганрог, который вчера днем так яростно обороняла авиация, сейчас почти без защиты. И вдруг из темноты донесся скрежет и скрип разворачивающихся танков — разведчики повернули на север.

Командир с облегчением вздохнул и вытер пот платком: это было спасение. Он взглянул на часы. Близился рассвет.

— Теперь мы живем! — сказал он, обращаясь к телефонисту, сидевшему у порога с трубкой у уха. — Теперь живем!..

И через полчаса, едва посерел горизонт, на аэродроме взревели десятки моторов. 73-я авиационная дивизия начала еще один боевой день...

Невероятным напряжением всех сил наши части задержали немцев на подступах к Ростову. Генерал Клейст вынужден был снова запросить у главной квартиры фюрера подкрепления и начал перегруппировку своих частей, готовясь к новому удару: Берлин категорически требовал от него ключей столицы тихого Дона.

Ростов, израненный бомбами немецкой авиации, опоясанный валами наскоро сооруженных укреплений, оклеенный плакатами и воззваниями, приобрел фронтовой вид. По улицам проходили грузовые трамваи с пушками и боеприпасами. Проносились забрызганные грязью мотоциклисты в мягких матерчатых шлемах, проходили нестройным шагом колонны ополченцев с винтовками через плечо. На перекрестках студенты и домохозяйки строили баррикады. С вокзала один за другим уходили в тыл эшелоны, груженные заводским оборудованием, и санитарные поезда.

С Дона, мутного и сердитого, дул пронизывающий ветер. Холодное, закрытое тучами небо роняло на город хлопья мокрого снега. Как-то сразу стало сыро, тоскливо и неуютно. Люди перестали улыбаться, перестали шутить и даже разговаривали теперь негромко, словно боясь пропустить что-то особенно важное и значительное.

В один из этих серых октябрьских дней сержант Андрей Труд, приехавший по служебным делам в Ростов из села Султан-Салы, где теперь стоял полк, медленно брел по проспекту Буденного, уныло поглядывая по сторонам. Ему не приходилось раньше бывать в этом большом южном городе, но от товарищей он знал, что прежде тут жили шумно и весело. Стало досадно, что вот и сюда докатилась война. Невольно вспомнился родной Кривой Рог. Как далеко теперь до него, и приведется ли еще побывать дома! Теперь там хозяйничают фашисты. И в Киеве фашисты, и в Одессе фашисты, и под Москвой фашисты...

Андрей вздохнул — будучи по натуре человеком веселым, он не любил утруждать себя длинными рассуждениями, но что плохо, то плохо... В глубине души Труд сожалел, что родился позже своих товарищей и потому не успел научиться так же хорошо летать и драться, как они: ведь он только в 1940 году, всего за год до войны, окончил десятилетку. Хорошо им, отслужившим по пять-шесть лет в кадрах авиации, воевать с немецкими асами! А вот попробовали бы они влезть в его, Труда, шкуру...

Так, погруженный в свои думы, он брел по проспекту, машинально отшвыривая сапогом куски штукатурки и битое стекло. И вдруг рядом раздался удивительно знакомый глуховатый голос:

— Сержант! Что же это вы зазнались? Старшим положено честь отдавать.

Труд замер и вытянулся в струнку. Подняв глаза, он широко раскрыл их, зажмурился и снова открыл: не сон ли это? Перед ним стоял Покрышкин. Кожаное пальто Саши было исцарапано и изодрано, лицо заросло бородой, грязная, заскорузлая тряпка закрывала глаз, но это был он, Покрышкин, — человек, которого зачислили в список пропавших без вести. Прищурив здоровый глаз и улыбаясь своей несмелой улыбкой, которая всегда так неожиданно освещала его грубоватое, резко очерченное лицо, он разглядывал сержанта, радуясь, что нашел своего человека: значит, и полк где-то здесь, поблизости.

Ради этой встречи стоило две недели месить грязь Приазовья, драться в рукопашном бою, брести ночами наугад, ориентируясь по вспышкам выстрелов, ползать днем под пулями, тащить по проселкам тяжелый грузовик с самолетом на буксире и рисковать жизнью, разведывая путь на восток для колонны.

— Что ж ты на меня уставился? — Покрышкин еще шире улыбнулся, показывая ровные крепкие зубы. — Живой! Ей-богу, живой!

Они сели на первую попавшуюся скамейку, — Покрышкин смертельно устал, и у него подкашивались ноги. Где-то у моста через Дон стреляли зенитки, отражая очередной налет гитлеровских бомбардировщиков.

Труд все еще не мог опомниться и как завороженный глядел на Покрышкина, приоткрыв широкий рот. А Покрышкин говорил и говорил... Чувствовалось, что груз пережитого давит на него и он испытывает непреодолимую потребность сейчас же, сию минуту выложить все.

— Ну, вот... Подходим к железной дороге, — говорил он, — темнота! Колонна растянулась, машины буксуют. А немцы где-то здесь, близко: в воздухе трассирующие. Как светляки! Только и слышно: «Жик! Жик!» Двигаем вперед броневик. Постреляли— стихло. Теперь веду колонну по компасу, по расчету времени...

— Вроде как слепым полетом, в общем, — не утерпел Труд.

— Вот именно... Припоминаю: сейчас будет ветрозащитная посадка, а за ней дорога. Наверняка сейчас нам преподнесут сюрприз... Шлю двух бойцов в разведку. Ползали они, ползали, возвращаются: «Все тихо». Поехали... А на сердце у меня все-таки кошки скребут. Не может быть, чтобы немцы не воспользовались таким удобным рубежом! Так и есть! Ка-ак полоснут из посадки, — ночь мне днем показалась... Смотрю, у нас уже три машины горят... Крики, стоны, стрельба. «Ну, ладно, — думаю, — сочтемся! Дайте только мне «МИГа» оседлать! Сворачиваем в сторону, кое-как по пашне, по проселку, по кочкам...