Особенно живописно монастырь смотрится со стороны Москвы-реки: приблизительно так же, наверное, выглядел прежний белокаменный Кремль. Своими могучими стенами и коренастыми башнями под островерхими кровлями Новоспасский монастырь напоминает северные обители, особенно Соловецкий. Исполинская же его колокольня, хотя и построенная без запланированного пятого яруса, до сих пор остается важным московским ориентиром, — ее, например, прекрасно видно с Калужской площади или с Автозаводского моста, то есть довольно издалека даже по современным меркам.

Но любоваться и поныне Новоспасским монастырем мы можем лишь по счастливой случайности. В советское время был разработан такой проект застройки Краснохолмской набережной, по которому монастырь должен был оказаться скрытым за длинным и высоким домом. Собственно, отчасти этот проект осуществить удалось: когда едешь на трамвае через Новоспасский мост и глаз не можешь оторвать от белых монастырских стен и золотых куполов, вдруг, — будто занавес закрывается в самом интересном месте представления, — на монастырь надвигается многоэтажный дом, что стоит на углу Саринского проезда. Но это все-таки неприятность невеликая, по сравнению с тем, что планировалось: по замыслу высокопоставленных моралистов старого режима, монастырь, чтобы он не провоцировал советских трудящихся на размышления о какой-то еще вере, кроме веры в светлое коммунистическое будущее, не должен быть виден ни с моста, ни вообще от реки, — именно с тех мест, откуда на него открывается самый восхитительный вид. Этот дом на углу Саринского, этот «гэ»-образный в плане монументальный воинствующий атеист, представляет собою лишь фрагмент той громады, что должна была протянуться по Краснохолмской набережной вдоль всей западной монастырской стены и еще загнуться там за угловой башней, чтобы уж наверняка скрыть нежелательный для советского человека вид на наследие темного прошлого. К счастью, по какой-то причине этот план вполне осуществлен не был. Может быть, неизменный социалистический дефицит кирпича спас монастырь от полного огораживания?

Если архитектурный ансамбль Новоспасского монастыря сохранился до нашего времени довольно неплохо, практически без потерь, то монастырское кладбище, увы, не сохранилось вовсе. В 1932 году решением Моссовета оно было полностью — до последней могилки! — ликвидировано. Захоронения еще остались лишь под храмами. Да и то не все. А когда-то в Новоспасском были погребены многие покойные из княжеских и боярских родов Гагариных, Оболенских, Сицких, Троекуровых, Трубецких, Куракиных, Нарышкиных, графов Шереметевых.

Но, прежде всего, Новоспасский монастырь был известен, как место погребения бояр Романовых — предков правящей в России династии. Первым из них, еще в 7006 (1498-м по Р. Х.) году, здесь был похоронен Василий Юрьевич Кошкин-Захарьин. А спустя сорок пять лет — в 1543 году — Роман Юрьевич Захарьин, по имени которого все последующие потомки и стали называться Романовыми.

Но окончательно утвердил Новоспасский монастырь как романовский пантеон не кто-нибудь, а царь Димитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев). Он велел перенести в монастырь останки внуков Романа Юрьевича — Василия Никитича, Александра Никитича и Михаила Никитича Романовых, которые, как написано в «Кормовой книге Новоспасского монастыря», «преставились в заточении от царя Бориса». Романовы в свое время попали в немилость к Годунову, и тот разослал их по разным северным волостям, где они все вскоре и погибли. У Димитрия был свой интерес в этом собирании и захоронении в Москве останков репрессированных бояр: ему непременно хотелось показать, что он, как истый Рюрикович, очень почитает своих родственников Романовых, пострадавших от самозванца Годунова.

После этого в монастыре были еще похоронены довольно многие из Романовых, в том числе и брат трех упомянутых Никитичей — Иоанн Никитич. Всех их в родовой усыпальнице под Спасо-Преображенском собором насчитывалось до семидесяти гробов. До нашего времени сохранилось существенно меньше: по рассказам нынешних Новоспасских причетников, — порядка двадцати. Большинство из них, впрочем, было уничтожено не в советские годы, а еще в 1812-м.

Но именно в наше время усыпальница Романовых пополнилась еще одним их родственником — великим князем Сергеем Александровичем (1857–1905).

Этот российский государственный деятель рубежа XIX–XX веков, скорее всего, совершенно не сохранил бы о себе памяти, как не осталось ровно никакой памяти о десятках других великих князей и царских сановниках, если бы не его громкая во всех отношениях кончина. Естественным образом, советская историография изображала великого князя жестоким и недалеким сатрапом, повинным в катастрофе на Ходынке, и более заслуг не имеющим, а его казненного впоследствии убийцу — благородным страдальцем за счастье народа. Но с переменой власти в стране, переменилось на прямо противоположное и отношение к тому и другому: теперь убийца почитается слепым фанатиком, выродком, а князь — благородным страдальцем. Нынче нередко рассуждают так: если в советское время кто-то был гоним, значит, он непременно достойный, симпатичный человек. Сергей же Александрович у нынешних монархистов, так этот вообще в популярности уступает разве что своему августейшему племяннику. Но вот что писал о нем в своих воспоминаниях «На службе трех Императоров» его современник директор Пажеского корпуса генерал H.A. Епанчин: «Великий князь Сергей Александрович был человек упрямый, неумный, заносчивый, черствый, холодный и на редкость обидчивый, но имел чрезвычайно высокое мнение о себе».

Упрекнуть генерала Епанчина в нелюбви к монархии и царской фамилии уж никак невозможно: это был чуть ли не единственный из военачальников, кто в марте 1917-го выступил решительно против отречения Николая. Генерал Епанчин, по собственному его признанию, на службе императоров всегда исповедовал такое правило: «Делай все, что прикажет начальник, а против Государя не делай».

К смерти Сергея Александровича даже царская семья отнеслась довольно-таки безучастно. Из всех Романовых на его похоронах присутствовал лишь какой-то Константин Константинович, двоюродный брат покойного. Вот как об этом пишет генерал Епанчин: «Никто из Августейших Особ не приехал на похороны Великого князя Сергея Александровича, даже родные братья, и, мало того, они считали, что Великий князь Константин Константинович их подвел, ибо своим присутствием на похоронах как бы подчеркнул их отсутствие».

«Москва отнеслась к мученической кончине Великого князя Сергея Александровича недостаточно тактично, — вспоминает дальше генерал Епанчин. — Мне говорил мой товарищ по полку…что, будучи в Москве проездом в день убийства Великого князя Сергея Александровича, он вечером обедал в «Славянском базаре» и весьма удивился, что там гремела музыка; на его вопрос, почему это так, ему ответили: «Никакого распоряжения не было», — а вернее сказать — не было ни такта, ни чувства к покойному…» Теперь зато появились и чувства, и такт.

Великий князь был похоронен в Кремле, в Чудовом монастыре. На месте его гибели у Никольских ворот установили памятный крест, выполненный по проекту В. М. Васнецова. Крест этот простоял ровно десять лет. И был снесен лично председателем Совнаркома В. И. Лениным. По воспоминаниям первого коменданта Кремля, однажды, — это было аккурат на 1 мая 1918 года, — кремлевский мечтатель шел с товарищами по Кремлю, мечтал, как обычно, шутил, рассказывал анекдоты, и вдруг оборвался на полуслове, замер: перед ним стоял величественный крест-распятие с херувимами под высокой сенью. Но, быстро справившись с чувствами, Ленин с характерным своим лукавым прищуром спросил у коменданта, — как же он мог в самом Кремле оставить этот контрреволюционный символ? «Декрета не читали?! — вдруг опять посуровел Ильич. — Все памятники царям и их слугам — долой! Пролетариат должен решительно снести всю эту мерзость, напоминающую о самодержавии!» — «Виноват, Владимир Ильич! Не углядел! Не успел! — запричитал незадачливый комендант. — Рабочих рук не хватает. Мы ж эти памятники валили, валили… Без счета. Себя не щадим вовсе! — в глазах честного служивого блеснула влага. — Уж я его завтра, сейчас!..» — «Ну ладно, ладно, товарищ, — отошел Ленин. — В честь Первомая не будем вас строго судить. Потом… Так, говорите, рабочих рук не хватает? А вот они — руки, — он показал на своих спутников. — Они у нас хоть не рабочие, но для такого дела и их не пожалеем. Как, товарищи? — задорно обратился Владимир Ильич к окружающим. — Поможем?» В ответ ему раздался дружный недовольный ропот: «Пусть этим обслуживающий персонал занимается. За кого он нас принимает? Мы что же, для того власть брали, чтобы теперь исполнять черную работу? Увольте!» — «Прекратить прения! — урезонил их Ленин. — А ну тащите веревку! Успеем до демонстрации!» Комендант мигом принес веревку. Владимир Ильич этаким ловким, отработанным движением сделал петлю и закинул ее на крест. Все, кто был рядом, ухватились за конец, потянули. «А ну, дружнее!» — кричал Ленин. Крест накренился, на секунду застыл, словно противился своей участи. «Еще разик! — скомандовал неугомонный заводила. — Даешь!» Совнарком поднатужился, дернул из последних сил… и медная махина гулко грохнула о булыжник. Победители креста ликовали, пинали его. «Долой с глаз! — кричал на весь Кремль Ленин. — На свалку!» И так и не отступился, пока не дотащил крест до самой помойки.