И ночь настала. Он, как обычно, засиделся на кухне с книгами допоздна. Жена уже давно не осмеливалась мешать его "работе", так что он и помыслить не мог, что кто-то ворвётся во время ритуала.

За полчаса до начала он выключил настольную лампу и выглянул в окно. Луна, словно здоровый шмат жареной колбасы, поднималась над деревьями парка, чернеющего через дорогу от дома. Ровная серая полоса дороги медленной рекой плыла в беспорядочном месиве теней и лунно-фонарного света. Ветра не было, как не было ни туч, ни облаков, которые могли бы помешать…

Он снова включил лампу, взглянул на часы. До двенадцати времени и мало, и много. Он насупился, убрал со стола тетради и книги, вынул из духовки давно присмотренный противень, вокруг него расставил свечи. Итак, всё готово. Осталась мелочь. Он пыхтя нагнулся и мелом процарапал на линолеуме круг, куда надлежало удалиться в разгар ритуала. Потом принялся обстругивать подобранные по размеру рейки, заостряя кончики. Нож был тупой, то и дело соскальзывал. Старик рассеянно вспомнил, как пару дней назад жена нерешительно пожаловалась, некому, мол, ножи наточить. Он ответил безапелляционно: " Вон у тебя какие дубины выросли! Пусть приезжают и помогут родителям. Что — им трудно разок ножи наточить?" Но сыновья заезжали редко — семьи, работа. И ножи так и не получили должного внимания.

Он вздрогнул, стараясь вытащить лезвие из зазубрины — слишком толсто взял! — чуть повернул рукоятку. Лезвие неожиданно легко дёрнулось и мгновенно полоснуло по боковой мякоти указательного пальца. Точно послушный до сих пор зверь огрызнулся на хозяина. Старик замер. Кровь быстро заполнила короткий, но глубокий надрез и, помедлив, ринулась вниз, отмечая алым присутствием всё: пальцы и неловко подставленную ладонь с ножом, стол, рубашку на животе и — пока бежал до раковины — пол. Ругаясь вполголоса, он тщательно вымыл руки и нож, посудной тряпкой стёр с пола блестящие брызги. Некоторое время раздумывал, не сменить ли рубашку. Взгляд на часы — от идеи пришлось отказаться.

Вскоре затеплились свечи, вытянулись тени от предметов, разложенных на противне.

Старик отступил в круг и монотонно забормотал непонятные слова заклинания. Теперь он жалел, что не дождался очередного похода жены к старшему сыну. Она иногда уезжала с ночевой посидеть с внучкой. Надо было самому выпихнуть её туда — недовольно подумал он. Слова были латинские, звучные и внушительные. Произносить их стоило явно громко, нараспев…

Внезапно — такое с ним случалось всё реже и реже — он увидел себя со стороны. На секунды увидел смешного, недавно растолстевшего старика, который топчется в меловом круге, жадно глядя на противень с кучей мусора. Но реальность недолго пребывала с ним, вытесненная привычными мыслями о том, как он всем будет рассказывать о проведении ритуала и как будут смотреть на него старухи, которым он всё-таки здорово помог советами. Мельком ещё подумалось, что он в общем-то и не знает, зачем вызывает сверхъестественные силы, что главное для него — выполнить простые условия старинной инструкции.

Маленький костёр из сложенных особым образом реек, перевитых чёрной шерстяной нитью, был подожжён с одного края. Огонь не спеша направился в обе стороны, странно напомнив цирковой обруч.

Круг сомкнуться не успел. Резко затрещала одна из реек. Забывшись, старик шагнул из круга посмотреть. Он даже не успел разглядеть, что трещит не доструганная им рейка, на которой его впитавшейся кровью отчётливо обозначился древесный узор.

Сердце вдруг обожгло острой болью, и он повалился по инерции шага к столу, но ухватиться за столешницу или хотя бы дотронуться до неё не успел. Падением ему разбило в кровь лицо. Закрытые двери, мягкий линолеум и жир, приобретённый им в последние годы, приглушили удар. Шума падения никто не услышал.

Свечи благополучно догорели до мутно-белых лужиц, которые и не дали поджечь стол. Ещё раньше отполыхало пламя костра на противне. Чёрный дым от обгорелых обломков, точно странный родник, бесконечно медленно переваливался за края посудины, смешивался со слабым дымом от свечных капель и ниспадал вокруг стола живой чёрной скатертью. Коснувшись пола, длинные волны стягивались в единую струю, та устремлялась к телу старика, обвивая его пепельной капсулой, раздваивалась по границам мелового круга и снова соединялась в поток, уходящий в щель — в полуоткрытую дверь балкона.

Когда на улице появились первые признаки рассвета, на кухонном столе лежал совершенно пустой противень. Пришлось бы провести по нему пальцами, чтобы обнаружить частички сажи. Противень окружали жирные белые пятна. В двух шагах от стола распластался на полу старик, какой-то плоский, будто придавленный, — осталось немного времени до приезда врачей, которые, к своему удивлению, установят абсолютное отсутствие крови в теле покойника. Фанерный чемоданчик с книгой пропал бесследно.

В старой части города, на холме, под сенью громадных лип и пышных сиреневых кустов, ютилось кладбище. Улица здесь возникла в тридцатые года. Дома — в основном ведомственные — были невысокие, двух- или трёхэтажные. Холм был не очень удобен для новых застроек. Единственная улица, единственный продуктовый магазин, единственный — хозтоваров, аптека, кладбище — вот и все достопримечательности. Кладбище для прогулок, у обелиска Воинам-освободителям, облюбовали молодые мамаши и старушки. Здесь всегда тихо и спокойно.

И, как часто бывает в таких местах, в одном из углов кладбища зелень росла гуще, кусты и деревья жёстко переплелись и образовали непроходимую чащобу. И не осталось никого, кто бы помнил, что когда-то на этом месте высилась маленькая кладбищенская часовня. Её верхняя часть была снесена в эпоху воинствующего безбожия, а груду камней скрыл несколько лет спустя милосердный шиповник. Кроме последнего служителя, ушедшего сразу после сноса, никто не знал о существовании нижнего храма. Полураздавленный руинами, он хранил немногие предметы для совершения похоронных обрядов. А ещё нижний храм прятал серебряный кубок с высокой крышкой, отделанной крупным жемчугом. В ночь, когда тщеславный старик поджёг палочки и затеплил свечи, в подземелье прорвался странный ветер. Он сбросил кубок с полки и взметнул кверху клок серой шерсти.

Свечи старика догорели. Ветер погнал по улицам города горстку мусора: Бог знает где найденные в июне сухие листья, пыль, бумажки и прочее. Иногда их освещали фары редких глухой ночью машин, иногда — равнодушные фонари. В общем, никто не обращал внимания на мусор — его было слишком мало. А отдельно взятый ветер? Поднялся и поднялся… Скоро утихнет.

1.

Вадиму снилось, что он сидит перед компьютером и играет в странную игру. Вадим-наблюдатель — тот, который спал, — здорово удивлялся: он и компьютер? Две вещи несовместные!..

Игрок ссутулился перед экраном и так напряжённо закаменел, что в застывших мышцах чувствовал боль.

Наблюдатель заглянул через его плечо: по экрану мчался на лыжах третий Вадим. Он съезжал по горному склону, а следом тяжело, но стремительно рушилась снежная лавина. Лыжник летел вниз с устрашающей скоростью — бушующая снежная волна за его спиной заметно сокращала расстояние.

Наблюдатель живо ощущал напряжение игрока — и никакого азарта или переживания за лыжника. Будто не понял, кто спасается. У игрока тоже не было личных чувств к своей уменьшенной копии. Так, фигурка на экране. Лишь бы игра шла…

Вадим-лыжник знал всё про первых двоих и помощи от них не ждал. Он ждал её откуда-то со стороны.

Игрок увеличил изображение. Горная пустыня оставалась безлюдной, а лыжник всё ещё на что-то надеялся. Возникая словно из снежных вихрей, теней и света, у его ног появилась какая-то серая тень, какая-то точка замелькала над головой. Секунды — и лавина, кажется, начала нехотя притормаживать. Игрок увеличил фигурку лыжника. Теперь на экране, кроме Вадима, действовал серый пёс.

— Вадька, кончай дрыхнуть! На экзамен опоздаешь!

Сердце рвануло куда-то под горло, затем рухнуло на место и больно задёргалось.