Он провел рукой по моей щеке, обвел контур губ и ласково погладил покрытый испариной затылок. На мою ногу сел комар и начал сосать кровь прямо через чулок.

Из чайного домика слышались еле различимые стоны. Это были стоны наслаждения, которые издавала Эма, и оттого, что я понимала это, мной завладело невыразимое чувство отвращения. Сделав вид, что отгоняю комара, я резко вырвалась из объятий Ватару. Не знаю почему, но мне вдруг все опротивело. Я почувствовала себя жалкой, нелепой, да к тому же еще и полной идиоткой.

— Зря ты с ним состязаешься, — сказала я, нервно поигрывая желваками. Ватару сделал шаг в мою сторону.

— В каком смысле?

— Да потому что это выглядит убого! Ты же добиваешься меня только для того… только чтобы не отставать от своего друга. Но для этого полно других девчонок, которые тебе с удовольствием дадут.

На самом деле я лукавила. Мне совершенно не казалось, что Ватару обнимал и целовал меня всего лишь из-за ребяческого чувства соперничества по отношению к Юноскэ. Да и вообще он не относился к тому типу людей, которые во всем пытаются соревноваться со своими друзьями.

Ватару вздохнул. Этот вздох можно было истолковать по-разному: например, «какая же ты еще в сущности девочка», или «для Розы Гевальт ты как-то слишком несовременна». Никакой другой реакции я от него не ожидала, и потому была немало обескуражена, когда Ватару просто обнял меня за плечи и повел вперед.

Воздух в поросшем мхом саду был до того влажен, что затруднял дыхание. Ватару, не говоря ни слова, шел вперед и, достигнув живой изгороди в углу сада, сказал:

— Я тебя провожу. До дома.

— Я еще не домой, — возразила я. — Мне надо кое с кем встретиться.

Это было неправдой. Ни с кем я встречаться не собиралась. Я уже с раскаянием вспоминала, как в этот субботний день, придя из школы в приподнятом настроении, переоделась в обычную одежду и пулей вылетела из теткиного дома, и стыдилась своих глупых мечтаний о том, что если меня когда-нибудь пригласят в дом к Юноскэ, мы с Ватару останемся наедине и будем нашептывать друг другу романтические признания в любви, как это обычно бывает в фильмах и книгах.

— Кёко! — окликнул меня Ватару, когда я уже собиралась нырнуть в дыру, проделанную в живой изгороди. Я оглянулась. Его белые передние зубы поблескивали в темноте. — На это нельзя обижаться.

— Что?

— Ну то, что Юноскэ с Эмой постоянно этим занимаются. Это, понимаешь… — Ватару сглотнул слюну, — не знаю, как сказать… Это неприкосновенно и абсолютно естественно.

Я прыснула со смеху:

— Конечно, понимаю. С чего ты вдруг стал говорить такие банальные вещи?

Ватару промолчал. В воздухе разливался сладкий летний запах древесных соков.

— Я люблю тебя, Кёко, — отрывисто произнес Ватару. Я почувствовала, как мое горло сжимается от волнения, надежды и тревоги. — Очень люблю.

— Да… Почему?

— Разве ты из тех, кто не позволяет мужчинам признаваться в любви без объяснения причин?

Я отрицательно помотала головой. Глоток воздуха с сухим звуком прошел через сдавленное горло.

— Я не поэтому спросила. Просто…

Повисла тягостная пауза. К глазам подступили слезы. Не понимая, чего это я так разволновалась, и чуть не плача, я тяжело вздохнула и выпалила:

— Просто столько всего было. Столько всего за такое короткое время… И вдобавок еще твой рассказ, и эти двое вдруг начали любить друг друга прямо при всех… Я сама не знаю, что на меня нашло.

— А что было-то? Ну, например?

Прежде чем он успел договорить, слова уже хлынули из меня потоком:

— Сначала меня посадили под домашний арест за организацию комитета борьбы, потом ранили на демонстрации… Ты знаешь, как теперь боюсь этих демонстраций? Просто до ужаса боюсь! Мне даже сны снятся. Будто меня щитами штурмовых отрядов разрывает на две половинки. Но при этом я сознание не теряю. И вижу, как мои внутренности начинают кусок за куском шмякаться о бетонные плиты. А я кричу: «Не хочу! Не хочу! Все равно не пойду домой!»

— Я тебя понимаю.

Я подняла голову, шмыгнула носом и закусила губу.

— Прости, — тихо сказала я. — По сравнению с тем, что ты нам рассказал… это все, наверное, детский лепет.

— Не надо сравнивать со мной. То, что ты сама чувствуешь, — это важнее.

— Я терпеть не могла, когда мне говорили, что я воспитывалась как принцесса. Не хотела, чтобы меня называли миленькой Кёко, воспитанной и послушной, которая росла в нормальной семье, с папой и мамой, и никогда не знала нужды в деньгах. Я хотела быть не хорошей и порядочной, а, наоборот, испорченной и плохой. Только и всего. Но я устала так жить. Смертельно устала. Не могу больше притворяться. В конце концов я так запутаюсь, что перестану понимать, кто я на самом деле.

— Вот такую я тебя люблю, — пробормотал Ватару. Даже в темноте было видно, что он улыбается. Я совершенно обессилела.

Ватару легонько обхватил меня обеими руками и медленно покачал из стороны в сторону, как будто нянчил маленького ребенка. От его футболки исходил запах сигарет и сладковатый запах кожи. Своим потом он вымазал мне лицо и грудь, а мой пот намочил его плечо.

— Можно тебя спросить? — сказала я, уткнувшись лицом ему в плечо, и почувствовала, как он кивнул. — Когда твоя мать покончила с собой… кого ты больше всего осуждал?

Повисло долгое молчание. Наконец он сказал:

— А ты сама как думаешь?

— Твоего отчима?

— Нет.

— Кого же?

Налетел легкий порыв ветра. Ватару дышал тихо и глубоко. Его руки, обхватившие меня за спину, еле заметно напряглись.

— Мою мать.

— Почему?

— Она совершенно не разбиралась в мужиках.

Мы бесконечно долго стояли около лаза в живой изгороди, в едином ритме покачивая телами. Сквозь просвет в мягких волосах Ватару проглянула взошедшая на фиолетовом небе луна.

Я вдруг заметила, что плачу.

Я училась в классе для продвинутых учеников. Большинство моих одноклассников стремились поступить в какой-нибудь из местных или токийских университетов, поэтому с наступлением последнего лета старшей школы все как оголтелые бросились посещать летние подготовительные курсы. Я с болью смотрела на то, как девочки, которые обычно во время уроков раскрывали под партой журнал «Друг школьницы» и самозабвенно погружались в чтение какого-нибудь очередного любовного романа, вместо этого начали раскрывать справочники для абитуриентов.

Как обычно, ничего не делали только я, Джули и Рэйко. Наше повседневное времяпрепровождение особенно не изменилось. Самой большой новостью, пожалуй, было лишь то, что Комитет борьбы за отмену школьной формы фактически приостановил свою работу. По сути говоря, главная причина состояла в том, что я — пусть и неважный, но все-таки председатель комитета — совершенно не хотела проводить ни очередных собраний, ни дискуссий. Но были и другие причины. Среди учениц второго класса, которые часто показывались на заседаниях комитета, простодушно принося с собой разные угощения, была одна девочка из «Фракции революционных марксистов», которая стала враждовать с такой же второклассницей из «Фракции центра».

В тот момент, когда в нашем комитете, который изначально задумывался как внефракционный, сгустилась атмосфера борьбы между группировками, члены комитета стали выпадать из него, как зубья из расчески. Девочки одна за одной просили меня выслушать их наедине. Некоторые из моих младших соучениц зазывали меня на задний двор школы и говорили: «Я хочу уйти», — после чего внезапно разражались рыданиями.

Были и те, кто ссылался на явно выдуманные болезни, а потом, нарочито тяжело вздыхая, исподлобья бросал на меня вопрошающие взгляды. Одна девочка, которая и обычной простудой болела крайне редко, заходясь сухим кашлем, поведала мне об участившихся в последнее время приступах астмы. Я еле сдерживала смех, но выслушала ее с весьма серьезным видом.

Всем, кто ко мне обращался, я тут же не задумываясь говорила: «Если хочешь, можешь выйти из комитета». А как иначе? Разве у меня были причины удерживать их силой? «Если хочешь, можешь выйти…» — каждый раз, произнося эти слова, я чувствовала, как неестественно и комично выглядит уже то, что я вообще поставлена в такое положение, что могу говорить подобные вещи. Ведь у меня изначально не было даже задатков лидерства. А все эти рассказы про Розу Гевальт из старшей женской школы S — полная чушь.