— Пошла вон, — полушепотом простонал отец. Он произнес это так тихо, что я с трудом расслышала, что он сказал. Умолкнув, я с удивительным спокойствием наблюдала, как вздуваются вены у него на висках.

— Вон отсюда, — вновь повторил отец.

— Ну будет, будет… — выскочив из-за котацу, начала заступаться за меня тетка. Я медленно встала на ноги. Один мандарин покатился по столу и упал на татами.

— Кёко-тян, нельзя так. Помирись с отцом. Очень тебя прошу, — готовая расплакаться тетка схватила меня за руку. — Ну, хочешь пожить еще год в Сэндае, живи у меня. Я буду даже рада. Только не надо…

— Убирайся! — протяжно выдохнул отец, встал из-за котацу и ушел в соседнюю комнату.

Не говоря ни слова, я вышла из гостиной, вернулась к себе, надела свое любимое пальто цвета какао и обернула шею желтым шарфом. Сунув в карман кошелек, книжку с отрывными билетами на автобус и футляр для проездного, натянула шерстяные перчатки.

Я уже обувалась, когда в прихожую выбежала тетка:

— Куда же ты пойдешь в такой снегопад? Да еще и голодная!

— Не сердитесь, тетя, — сказала я, — но просто мне невмоготу здесь больше находиться. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Разве можно уходить, поссорившись? Твоему отцу после обеда нужно возвращаться в Токио. Помирись с ним обязательно, пока он не уехал. Он же беспокоится о тебе. Поэтому он тебя и…

Я толкнула входную дверь и раскрыла зонтик навстречу густо падающим хлопьям. В нос ударил запах холодного и мокрого снега. «Кёко-тян!» — сорвался мне вслед сердитый теткин окрик. Не оборачиваясь, я отвела руку назад и закрыла за собой дверь.

Из-за снегопада автобус очень долго не приходил. Дыша на озябшие руки, я неподвижно стояла на остановке, рассеянно наблюдая за тем, как машины, обутые в нескользящие цепи, с легким шуршанием прокладывают снежную колею.

Я села на автобус, идущий к Сэндайскому вокзалу. Когда я наконец добралась до вокзала, было уже девять утра. Голода я не чувствовала, но порядком замерзла, поэтому зашла в станционную лапшевню, где прямо у стойки, не садясь, можно было съесть чашку соба[36], и взяла себе порцию горячей лапши, поверх которой плавало сырое яйцо. Перекусив, я купила пачку сигарет «Эм-эф» и коробок спичек, и отправилась в зал ожидания. Зал был наполнен теплом от огромной керосиновой печки. Я присела рядом с какой-то дремлющей бабкой-лоточницей, возвращающейся с утреннего рынка, и закурила.

Ни о чем не думалось. Голова была настолько пуста, что становилось дурно. Я пыталась подумать о Ватару, но даже это оказалось мне не под силу. Выкурив одну за одной две сигареты, я почувствовала, как мое сознание затуманивается, и зажгла третью. Бабка-лоточница, пробудившись от дремы, зажала в зубах мятую папиросу «Мир» и начала хлопать себя по всем карманам в поисках спичек. Я протянула ей свой коробок. «Спасибо», — сказала она.

В зале ожидания я просидела до десяти, а затем направилась в кафе «Мубансо», которое в это время только что открылось. В непрогретом помещении звучал «Хорошо темперированный клавир» Баха. Не снимая пальто, я села на самый передний ряд стульев пустого кафе, заказала себе кофе и закрыла глаза.

«Успокойся! — приказывала я себе. — Нельзя поддаваться сентиментальности, вспышкам гнева, тревоге. Все эмоции нужно разложить по коробкам, перебрать, упорядочить, на каждую коробку наклеить этикетку и аккуратно сложить их у себя в голове. И не дай бог что-то из коробки выплеснется. А если уж и выплеснется, то надо набраться мужества и разом от этого избавиться».

В мыслях я приступила к подготовке коробок. Коробка для проблем с родителями, коробка для проблем с подготовкой к экзаменам, коробка для моего будущего, коробка для Ватару… Об этих вещах нельзя было размышлять отвлеченно или праздно. Их следовало упорядочивать в строгом соответствии с реальностью.

Первым делом я распихала все проблемы по отдельным коробкам. Ощущение было такое же, как во время переезда, когда я, замучившись разбирать всякий мелкий хлам, просто сунула его в ящик с домашней утварью.

Разбор содержимого коробок оказался проще, чем я думала. Видимо, я в большей степени, чем другие, обладала навыками преодоления жизненных ситуаций. В зависимости от того, что мне подсказывала интуиция, я могла начать бороться с обстоятельствами, перед лицом которых я оказывалась, либо, наоборот, пойти на компромисс и принять эти обстоятельства, либо не придавать им значения и пуститься в бега. Хотя, наверное, это под силу всякому, кто может оценивать возникающие проблемы с позиций собственной выгоды. Но вот чего мне в самом деле не хватало, так это мужества, чтобы навсегда избавляться от эмоций, которые неизбежно выплескивались из коробок.

Отхлебнув принесенный кофе, я вздохнула. В моей голове уже громоздилось несколько ящиков с наклеенными этикетками, но к решению своих проблем я не приблизилась ни на шаг. Мутный поток эмоций, которые, словно нечистоты, выплескивались из коробок, снова наводнял мои мысли. Никакого порядка не было и в помине. Я думала о Ватару. Вокруг него водоворотом закручивались сточные воды моих грязных помыслов. Я и сама не понимала, чего я от него хочу. Не понимала, почему он так сильно властвует надо мной.

Прислонив голову к стене, я зажмурилась. Наверное, это состояние и называется «опустить руки», подумала я. Осталось лишь ощущение собственного бессилия. «Как глупо, — вполголоса пробормотала я. — Как глупо».

Я почувствовала, что рядом со мной кто-то есть, и открыла глаза.

В узком проходе стоял Юноскэ и смотрел на меня. В теплом твидовом полупальто мышиного цвета с обмотанным вокруг шеи темно-коричневым шарфом он выглядел чрезвычайно элегантно.

— Что глупо? — спросил он, не выпуская изо рта сигарету.

— Ты все слышал? — чувствуя прилив стыда, улыбнулась я. — Ничего особенного, просто мысли вслух.

— Школу, значит, прогуливаешь.

— Это из-за снега, — сказала я. — Хорошо быть студентом. Можешь прогуливать, когда захочешь.

— Не совсем так, — коротко усмехнулся Юноскэ и спросил: — Можно с тобой сесть?

— Пожалуйста, — ответила я.

Я не спросила, а Юноскэ ничего не сказал о том, почему он пришел в «Мубансо» один, без Ватару и без Эмы. Мы начали болтать о разных пустяках.

Мне нравилось, когда мы с Юноскэ могли поговорить просто так, ни о чем. Манерой общения с людьми и манерой держать дистанцию он напоминал Ватару. Разве что, в отличие от своего друга, он реже расточал фальшивые улыбки, под которыми пряталось нежелание впускать окружающих за наглухо закрытые створки своей души. Иногда он был дерзким, непосредственным и распущенным до того, что мог начать заниматься сексом с Эмой прямо на глазах у меня и Ватару, а порой, наоборот, начинал напоминать маленького нервного зверька. Такого, который немедленно выпустит когти и прогонит прочь любого, кто покусится на его территорию, а если прогнать не удается, в отчаянии готов защищаться ценой собственной жизни.

Как только беседа начинала касаться более сложных материй, на лице Юноскэ всегда появлялось именно такое нервозное, раздосадованное, и даже отчасти злобное выражение. Достаточно было заговорить на какую-то одну тему… например, о литературе, о музыке, о чем угодно — главное, чтобы возникла определенная тема, как Юноскэ сразу превращался в один твердый комок обнаженных нервов.

Он не прощал людям отсутствия логики. Собеседников, пытающихся приводить логически несостоятельные аргументы, Юноскэ безжалостно разбивал в пух и прах тут же на месте. Такое поведение отчасти казалось болезненным, но никогда не давало повода назвать его педантом. Напротив, он производил впечатление крайне несобранного и легкомысленного человека.

Ватару, который хорошо знал характер своего друга, общаясь с Юноскэ, изо всех сил старался избегать неоднозначных тем, способных вызвать полемику, а Эма, наоборот, могла запросто выдать что-нибудь такое, что приводило Юноскэ в жуткое раздражение. Каждый раз после этого он говорил ей много жестоких и обидных слов, и Эма плакала.