— Грызи! — повторил отец, — выгрызи дыру, чтобы высунуть руку!

Сын Гостя грыз с остервенением. Знакомый вкус теплой крови во рту остановил его. Он ощупал пальцами зубы и пошатал тот, который причинял боль.

Отец сказал хрипло:

— Ветер заносит следы, и никто не найдет следов тех, кто украл кис.[6] Торопись. Легче найти камень в Лене, чем человека в тайге. Грызи, потому что моими зубами нельзя перегрызть и горла томузу, укравшему кис.

Сын Гостя выгрыз в мешке дыру. Дневной свет сделал ее похожею на маленькое солнце. Оно светило в черную пещеру, забитую съежившимися от страха людьми. Сын Гостя просунул пальцы в белое солнце и надорвал кожу. Пальцы его заломило болью.

Отец крикнул:

— Готово. Гляди, что там!

Сын Гостя передохнул, всунул руки и разорвал кожу, раздавшуюся с тугой неохотой под силою его освирепевших рук.

— Ступай, — крикнул отец.

Сын Гостя вышел в отверстие. На голые плечи его осыпался со шкур снег. Он выпростался из мешка и, не одеваясь, метнулся к выходу: гора шкур лежала там, запорошенная снегом. Вход был открыт, ветер нес в урасу льдистые снежинки. Сын Гостя поднял голыми руками груду мехов. Шкуры лисиц упали, и под ними мелькнули меха голубых песцов и соболей.

— Выкуп! — усмехнулся Сын Гостя, — Мая стоит этого!

Отец вылез из мешка, дрожа от холода и гнева. Он одевался сам и бросил одежду сыну. Сын Гостя оделся и сел на разбросанные шкуры, греясь в тепле оленьего меха.

Отец завернулся в куклянку, задыхаясь от гнева и проклятий. Он снял с пояса нож и катаясь по полу, прежде чем могли его остановить, разрезал две шкуры голубого песца на клочки.

Сын Гостя вырвал у него нож. Тогда отец выполз из урасы наружу с хриплым воем, созвавшим из-под оленей насторожившихся собак. Он вернулся скоро. Сын Гостя посмотрел на него с усмешкой, и он ответил уныло:

— Уж нет ни одного следа. Ветер несет тучи снега. Йоры помогают им. Они взяли лучших оленей из твоих и выпрягли своих. Один из них дохнет, как я. Возьми нож и прирежь.

Он сжал руками голову и завыл от боли в скрюченной руке и отчаянного бессилия. Сын Гостя снял с пояса нож и вышел, не глядя на отца.

Мать высунулась из мешка и крикнула сыну:

— Ваненок, иди скорее сюда. Воры оставили загнанного оленя, и Андрей вышел зарезать его. Я развожу огонь. Сегодня мы будем есть.

Голое темнокожее тело высунулось вслед за матерью. Они оделись, протерли снегом глаза и стали глядеть на выход, с быстротою встряхнувшихся после сна собак. Сын Гостя вёрнулся с ободранной тушей оленя. Он бросил шкуру в угол и втащил за собою дымящуюся груду розового мяса. Никто не прикоснулся к нему, пока Сын Гостя не вырезал лучший кусок и не съел его до остатка.

Он ел медленно. Мать и Ваненок, даже отец, переставший на минуту стонать и выть, смотрели на его губы, сочившие оленью кровь, на его челюсти, двигавшиеся мерно и неторопливо.

Сын Гостя проглотил последний кусок и подал нож отцу. Тот вырезал свой кусок, и тогда все стали смотреть на его челюсти, на его губы, поеживаясь от голода и дрожи.

Тепло наливалось в грудь Сына Гостя. Он перебирал шкуры, любуясь ими. Отец крикнул хрипя:

— Изрежь на куски шкуры, потому что мы не берем выкупа от томузов. Возьми нож и ищи оскорбителя и не приходи раньше, чем ты изрежешь в клочья грудь вора, как эти шкуры!

Сын Гостя оглянулся на отца и, вырвав у него нож, отдал его матери.

— Пусть есть мать и Ваненок! — сказал он и посмотрел на отца с презрением, — разве ты не слышал, дохлый пес, как вязали тебя томузы? Или тебя завязала твоя дочь в мешке, потому что ты не можешь ее кормить!

Отец не ответил. Он смотрел, как мать вырезала кусок из розовой туши и подавала его Ваненку в протянутую руку. Сын Гостя презрительно толкнул ногою оленя:

— От тебя меньше толку, чем от этого загнанного оленя, и не мне слушать тебя. Мая ушла к тому, кто ей мил. Разве томуз не человек? Ступай собирать хворост, потому что для этой работы не нужно двух рук!

Отец вырвал у матери кусок мяса и стал есть, торопясь и давясь кусками и злобой:

— Я сам догоню их. Кровь томуза смоет обиду!

Сын Гостя отвернулся от них.

— Ветер приближает весну, — сказал он, глядя на крутившийся в очаге снег, — и этой весною я уйду на Кладбище Мамонтов. Русские ценят кости мамонта дороже лисиц и куниц. Я выловлю их из весенних озер столько, сколько нужно, чтобы мне дали на Алдане русскую печь и русскую избу, и русскую машину, которая делает хлеб. Русские живут зимою так же хорошо, как летом. Они не боятся ночной зимы, потому что они сами зажигают в избах солнце. Я буду хитер, как они, у меня будут зимою яйца птиц, молоко коров, соленая нельма и хлеб. И у меня не будет скрюченных рук, как у прибитого волка!

— Томузы украли твою сестру, и ты отомстишь им! — сказал отец.

Сын Гостя оглянулся на него:

— Ступай за хворостом, старый пес! Ты говоришь о том, что умерло, потому что умерли твои законы, и твоя жизнь догорает, как угли в очаге. Молчи и уходи! Не мешай мне. И если ты не пойдешь за своим делом, то я скручу твою другую руку, не хуже желтой собаки! Барда!

Отец спустил на лоб и уши рыжие отвороты шапки, закрылся шерстью мехов и выполз покорно из урасы. Сын Гостя посмотрел ему вслед и принял из рук матери кусок розового мяса.

Ветер дул короткими днями и долгою ночью. В очаге тлели угли, на углях томилось оленье мясо. Сын Гостя лежал на мехах с свинцовым от сытости животом и думал о солнцах, горящих в русских избах.

В мешках лежали отец, мать и Ваненок. И у них были тяжки сытые животы, и им не хотелось двигаться и говорить. От сытости звенело в ушах, томила жажда, но олень был не доеден до конца и чая не пили — глотали снег и лед. Сон приходил неожиданно быстро, так же как пробуждение. Проснувшись, ели мясо, топившее нежный жир на угли, и бросали двигать челюстями, лишь изнемогая от усталости.

На утро третьего дня олень был съеден. Мать топила снег в чайнике, кипятила воду и заваривала черный кирпичный чай.

Весь третий день и утро четвертого пили чай. Ветер утих в ночь. Морозная тишина повисла в воздухе. Дыхание стояло туманом, и вода, выплеснутая ковшом из урасы, успевала выжечь в снегу черные язвы, как в теле прокаженного. Олени ушли в тайгу, и Сын Гостя взял ружье.

Шесть черных блестящих глаз, сквозь узкие щелочки плоских лиц, с собачьей ласковостью следили за Сыном Гостя и его ружьем. Сын Гостя сказал Ваненку:

— Пойдем!

И оба, закутавшись в меха, подвязали лыжи. Выйдя за урасу, Сын Гостя прислушался. Где-то в светлой, как горный хрусталь, вышине веял ветер, и чудесный слух якута уловил его.

— Ветер идет обратно, — сказал он, — ветер будет гнать нас к морю. Горы Хараулах кончаются. Мы спустимся в бадараны.[7] Конец пути близок. Мы войдем в Быков мыс раньше, чем гуси тронутся в путь, и на Кладбище Мамонтов мы придем вместе с лебедями, чтобы есть их яйца.

Сын Гостя вынес ковш воды и выплеснул его на спину Ваненка. Ваненок облил спину Сына Гостя — вода настыла на мехах тонким стеклянным покровом, и одежды стали непроницаемы для ветра.

Сын Гостя усмехнулся небесной тишине, звеневшей только ему одному приближением бури, вскинул на плечи ружье и взял в руки шесты.

— Ветер приближает весну и выдувает в бадаранах снег, как волосы с головы пьяницы, — усмехнулся он, — держи в бадараны: там будут сохатые. Ветер избавил их от труда копаться под снегом, чтобы доставать олений мох.

Ваненок сверкнул черными зрачками в узких отверстиях глаз. Они горели охотничьей жадностью. Сын Гостя шел сзади него, вихря лыжами сухой снег, и говорил:

— Теперь я буду учить тебя караулить сохатого и стрелять наверняка. Мы уйдем далеко сегодня. Ленивый соха не пойдет вперед, когда он сыт. Они будут ждать нас долго и тогда пойдут вперед живо. Если я не вернусь с Кладбища Мамонтов, ты будешь старшим в доме и будешь кормить отца и мать.