— Эх, Митя, — сказал Петр Васильевич, — что бы ты понимал! Теннис — королевская игра.

— Предпочитаю футбол, — сказал я.

— Знаешь, где я впервые почувствовал сердечный укол? На теннисном корте. У нашего дома были корты педагогического института, И там я ее увидел. Всю в белом, с белой ракеткой и белым мячом.

— Романтика, — пробурчал я.

— Но разве мы с тобой не романтики? — спросил он.

— Я реалист.

Он засмеялся и потрепал меня по щеке.

— Ну, реалист, двинемся дальше.

Наш путь лежал через котельную. Тут орудовал совершенно черный и малоразговорчивый Федотыч.

— Угля хватает? — спросил директор.

Федотыч хрюкнул, кашлянул, утерся рукавом и плюнул прямо в огонь.

— Смотри у меня, — сказал Петр Васильевич. — Вчера проспал, чуть третий корпус мне не заморозил.

Федотыч молчал.

— Какого черта? — произнес Петр Васильевич.

Мы вышли из котельной, и тогда уж Федотыч высунулся и хрипло высказался вслед:

— А никакого! Ходют тут, командиры…

Я видел, как напряглись плечи у директора, но он не повернулся, а только сказал:

— Видишь ли, Митя…

Но кончить он не успел. С криком бежала к нам воспитательница Лялечка. Пальто ее было распахнуто, светлые волосы растрепаны. Она бежала на подворачивающихся каблуках, простирая к нам руки:

— Петр Васильевич! Петр Васильевич! Вдовиченко опять отравился! Он в изоляторе с Кузнецовым!

Мы кинулись в изолятор.

Вдовиченко лежал бледный, с выраженьем страдания и испуга на своем тонком красивом лице. Лоб его покрывала испарина, рука беспрерывно шарила по простыне. Рядом хлопотал интернатский врач толстяк Кузнецов.

— Петр Васильевич, Петр Ва… — еле выговаривал Вдовиченко. — Я не хотел… Я хотел… Пе… Петр…

— Сделал промывание, — сказал Кузнецов. — Думаю, неопасно. Всего двадцать таблеток.

— Не надо, — бормотал Вдовиченко, — я не хочу… я к маме…

Петр Васильевич сел к нему на постель, взял за руку.

— Спокойно, спокойно, Володя. Все позади.

— Я не хотел, — твердил Вдовиченко, — я не хотел…

— Вызвали «скорую», — сказал Кузнецов, — пускай посмотрят в больнице. Вообще, я считаю…

— Ладно, поговорим, — мрачно оборвал Петр Васильевич.

Вдовиченко заплакал, его стало тошнить. Внезапно он увидел меня, потянулся:

— Митя! Никому, никому…

— Спокойно, — сказал Петр Васильевич, — спокойно.

Снаружи донеслось фырчанье мотора, подъехала «скорая». Хлопнула дверь, и они вошли. Заговорили оживленными голосами:

— Ну что, кукушкины дети, всё травитесь, покоя нам не даете?

Петр Васильевич резко встал, сжал побелевшие губы.

— А вот это… — начал он, но Кузнецов взял его за руку.

— Да брось ты, Васильич, — сказали приехавшие уже серьезно. — Что бы ты без нас делал?

У входа в корпус меня встретил Лупатов. Он стоял в расстегнутой черной куртке с распахнутым воротом, черные патлы торчали во все стороны. Лупатов происходил из казацкого рода. Чувствовалась в его повадках военная удаль предков, а из одежды особенно шло что-нибудь армейского стиля. Рубашка с погончиками или куртка, похожая на френч.

Лупатов вперил в меня темный сверлящий взор.

— Ну что там Вдова?

— Опять отравился, — сказал я.

— Хиляк. — Лупатов плюнул в сторону. — Нашел, чем доказывать.

— Да он и не доказывал.

— А что?

— Может, жизнь надоела.

— Жизнь? — Лупатов усмехнулся. — Откуда ему знать, что такое жизнь?

— А тебе? — возразил я.

— Мне-то? — Лупатов стрельнул по сторонам глазами. — Ну-ка пойдем.

— Куда?

— Покажу одну вещь.

Мы зашли за складской сарай. Тут он внезапно накинулся на меня, повалил в снег и стал тыкать лицом в холодное, колкое крошево.

— Отстань… — прохрипел я. — Ты что?

— Ешь! — цедил он сквозь зубы. — Жри, говорю тебе!

— Отстань! — Я отбивался как мог. Тогда он стал засовывать грязный снег прямо мне в рот. Он был намного сильнее. Он отпустил меня и поднялся, Я остался лежать, всхлипывая и размазывая по лицу слезы.

— Жизнь… — сказал он. — Нашли, чем доказывать… Может и ты отравишься? Тогда не снег, дерьмо у меня будешь есть…

Он ушел, а я лежал на немом, безразличном снегу, и вставать мне совсем не хотелось.

Я ничего не хочу от жизни, только б оставили меня и покое. Кто-то лезет с дружескими разговорами, кто-то воспитывает, кто-то обещает и врет, а кто-то рассказывает дурацкие анекдоты.

Я разочарованный человек. Четырнадцать зим. Достаточно, чтобы разочароваться в жизни. Каждая зима была хуже и хуже, даже цвет их менялся. От чистого, ясного к мутному, неприглядному. Даже запахи с каждой зимой все тяжелей, неприятней.

Замучили расспросами, сожаленьем. Мальчик, мальчик, где твои родители, что с ними произошло? Приходи к нам в гости, мальчик. Приезжай на лето. В следующий раз я принесу тебе подарки. Какой у тебя размер? Я дам тебе почитать одну очень хорошую книгу. Мне тоже жилось нелегко, отец не вернулся с фронта. Что ты собираешься делать дальше? Лучше пойти в десятый класс, чем в ПТУ. Ничего, все в жизни у тебя еще поправится. Где твои родители, что с ними произошло? Я принесу тебе завтра подарок. Какой у тебя размер? Хорошо бы тебя отпустили на лето, у нас хорошая дача. Нет, нет, это не я обещала. Ах это ты? Как же ты вырос. А я тогда послала тебе четыре книжки. Мы и сами не поехали на дачу. Ничего, жизнь наладится. Какое у тебя неприглядное пальто. Сейчас же бывают хорошие, и недорого. Какой у тебя размер? В конце концов, и мы жили не лучше. Послевоенное детство. Мальчик, стой! Куда же ты? Ты забыл подарок! И все-таки, что произошло с твоими родителями?

Лебеди устремились вверх и набрали невиданную высоту. Переливом хрустальных огней раскинулся под ни — ми город. Тянулись жемчужные нити улиц, сияли прозрачные коробки ресторанов, чернели таинственные пятна садов и парков.

С сильным вёсельным звуком лебеди бросали под себя воздух, поднимаясь все выше и выше. Путь их лежал на восток, и ночь предстояла долгая.

«Беспутства Барона вызывали недовольство властей. Но что можно поделать с человеком, у которого так много денег. На Гору приезжал полицейский, да не простой, а важный капитан. Конечно, он рассчитывал напустить страха на Барона, уехал же от него через несколько дней, совершенно довольный оказанным приемом, с карманами, раздувшимися от кредиток. Деньги Барон в истинном смысл слова бросал на ветер. Однажды его гостям было предложено подняться на верхнюю балюстраду, где стояла чаша с разнообразными купюрами. Барон предложил гостям поджигать деньги и бросать вниз, устроив таким образом неожиданный фейерверк. Кое-кто отказался, а кое-кто вовлекся в эту бессмысленную забаву и вытащил спички, зажигалки. Забавно, что зеленые билеты горели зеленым светом, красные красным, а синие соответственно синим. Вероятно, Их до того пропитали каким-то составом. Не горели только самые крупные сторублевые билеты. «Эти, — говорил Барон, — не горят и не пахнут, эти желающие могут положить в карман». Может быть, кто-то и сделал так, сто рублей большие ведь деньги, а в наших местах сторублевый билет видели только раз у кабатчика Прохина.

Все было легко и безоблачно у Барона, пока он не встретил Непостижимую. Кажется, это случилось в Петербургском театре. Он сразу влюбился в строго одетую, суровую и молчаливую незнакомку. Какими-то путями он добился, чтобы его представили, стал посылать ей цветы и подарки, но она оставалась к нему совершенно холодна. Целый год Барон добивался расположения Непостижимой, и поскольку был человеком обаятельным и всегда безупречно одетым, кое-чего все-таки достиг. Его стали принимать в доме у Непостижимой, и, кажется, она обещала ему дружбу. Но не более. Жизнь Барона в ее представлении была суетной и бестолковой, о чем она много раз ему говорила. Барон страстно допивался ее любви, но все было тщетно. Она отвечала ему простой фразой: «Сердцу не прикажешь».