«Когда наступила полночь, все боги расположились вокруг очага, который назывался тестекскалли. И огонь горел здесь четыре дня… Затем они заговорили и сказали Текусицтекатлу: «Ну, Текусицтекатл, бросайся в огонь!» Он хотел было сделать это, но, так как огонь был очень большой и разгорался еще сильнее, ему стало жарко, он испугался и не осмелился броситься в огонь, отступил назад… После того как он сделал четыре попытки, боги обратились к Нанагуатцину и сказали ему: «Ну, Нанагуатцин, попробуй ты!» И так как это ему сказали боги, он сделал усилие и, закрыв глаза, рванулся и кинулся в огонь и затрещал на огне подобно тому, что жарится. Текусицтекатл, увидев, что он бросился в огонь и горит, тоже рванулся и кинулся в костер… Когда оба бросились в огонь и сгорели, боги сели ожидать, с какой стороны выйдет Нанагуатцин. После долгого ожидания небо начало краснеть и всюду забрезжил рассвет».

«… а когда Солнце взошло, оно казалось очень красным и раскачивалось из стороны в сторону, и никто не мог на него смотреть, потому что оно ослепляло глаза, сверкало и щедро испускало свет, разливающийся во все стороны…».

«… вначале пятое Солнце не двигалось. Тогда боги сказали: «Как же будем жить? Солнце не двигается!» И чтобы придать ему силы, боги пожертвовали собой и предложили ему свою кровь. Наконец подул ветер и, двинувшись, Солнце продолжило свой путь».

Исследователь философии нагуа Мигель Леон-Портилья отмечает, что «образ Нанагуатцина, смело бросающегося в огонь, чтобы превратиться в Солнце, содержит уже с самого начала скрытые элементы будущего мистицизма ацтеков: Солнце и жизнь существуют благодаря жертве, лишь с помощью той же жертвы они смогут сохраниться». Ставшая навязчивой, мистической, эта идея (неустанно доставлять богам драгоценную красную «воду» жертвы — единственную пищу, способную сохранить жизнь Солнцу) сделала, как писал Касо, «ацтеков народом с миссией: избранным народом, считающим, что его миссия в том, чтобы в космической борьбе находиться на стороне Солнца, на стороне добра, содействовать его победе над злом, представлять всему человечеству благо победы сил света над мрачной властью ночи».

««Идея о том, что ацтек — это союзник богов, что он выполняет трансцендентальный долг, и что благодаря его деяниям обеспечивается возможность продолжения жизни мира», позволила ацтекскому народу выдержать все тяжести своего странствия и силой обосноваться на территории более богатых и культурных народов, навязать свою власть соседям, а также расширять свое господство до тех пор, пока ацтекские отряды не распространили власть Теночтитлана до берегов Атлантики и Тихого океана…». (М. Леон-Портилья).

Сравнивая мистическое учение ацтеков с христианским, мы видим, что и тут, и там фигурируют понятия жертвы, идеала, но в одном случае на них строится христианская любовь к людям, в другом — бесстрастный космический закон борьбы богов. Дистанция между религиями Христа и нагуа огромна: от бога, совпадающего с космосом, который по отношению к человеку и человечеству есть лишь неумолимая стихия, закон, до Бога, имеющего личные нравственные отношения с каждым отдельным человеком. Но и там, и тут Бог — это одновременно идеал жизни (суть жизни как таковой) и жертва, т. е. требование передачи своей жизни космическому, трансцендентальному, сверх— разумному началу. «После появления Христа как идеала человека во плоти, — размышляет Достоевский на следующий день после смерти своей первой жены, — стало ясно, как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтобы человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я — это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье».

Кстати, и нагуа считали счастливыми тех людей, которые принесли свою жизнь в жертву (т. е. убитых на войне, пленников, погибших среди врагов, женщин, умерших при родах). Все они попадали прямо на небо в дом Солнца. «По прошествии четырех лет, — пишет Саагун, — они превращались в различных птиц с пышным расцвеченным оперением и высасывали нектар цветов как на небе, так и в этом мире».

Невольно хочется задать вопрос: почему новозаветный Бог пожертвовал собой ради людей, взял на себя их грехи? Зачем ему, всемогущему, всеведущему, всесущему, все это? Может быть, потому, что только в людях Бог приходит к самому себе? Или потому, что он там, на небе, тоже одинок? И другой вопрос, почему Бог наделил людей «свободой воли», возможностью идти своим путем. Разве это естественно? К. Льюис, автор «Писем Баламута», вкладывает в уста своего героя — беса Баламута — следующие слова недоумения:

«Не могу понять… Христос говорит, что Он любит людей, а Он их оставляет свободными. Как же вместить это?.. Я тебя люблю; но что же это значит? Это значит, что я хочу взять тебя в свои когти, тебя так держать, чтобы ты от меня никогда не удрал, тебя проглотить, из тебя сделать свою пищу, тебя переварить так, чтобы от тебя не осталось бы ничего вне меня. Вот что я, — говорит бес, — называю любовью. А Христос говорит — любит и отпускает на свободу… Он лелеет надежду, что ему удастся сделать эти отвратительные маленькие создания Своими СВОБОДНЫМИ приверженцами и служителями. Он вечно называет их «сыны», с упорным пристрастием унижая весь духовный мир своей неестественной любовью к двуногим. Не желая лишить их свободы, Он отказывается вести их к целям, которые Сам поставил перед ними. Он хочет, чтобы они «шли сами»«,

Впрочем, поступок Христа не был бы понятен и ветхозаветному Богу, который за грехи покарал все человечество, вместе с сыновьями и дочерями ангелов, исключая лишь семью Ноя. А Христос, видя не хуже Его, «что велико развращение человека на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время» (Бытие), тем не менее принимает на себя грех мира и жертвует собой. Это совершенно новый взгляд на мир, людей, жизнь; новая идея. Исходящая из космического закона жертва нагуа есть главным образом условие жизни как таковой, способ поддержания мироздания, равноправный обмен: нагуа приносят жертвы кровью Солнцу, поддерживая, питая его жизнь, а Солнце в обмен поддерживает их жизнь, отдавая людям свою жизнь (жертва богов, сыновей Ометеотла). Ни люди, ни боги друг без друга существовать не могут, а жертва — это то, что их соединяет, что регулирует их взаимоотношения. Христианский же Бог всемогущ. Он демиург, создавший и людей, и природу, и весь космос, ему нет нужды жертвовать собой в обмен на собственную жизнь. Он действует и страдает, проникшись любовью, не зависит от человека, как Ометеотл, а любит его, сострадает ему. Любовь и сострадание — вот те тайные и явные пружины, которые движут весь механизм христианского общения человека с Богом и человека с человеком. «Вы слышали, — говорит Христос, — что сказано: люби ближнею твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? А если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Евангелие от Матфея).

Но почему все же новозаветный Бог полюбил человека со всеми его слабостями, страстями и грехами? Не потому ли, что Бог есть нравственный идеал человека, идеал человеческой жизни? Идеал же, чтобы быть идеалом, утверждает и подтверждает себя в том, идеалом чего он является. Мать подтверждает себя в своем дитяти, мастер — в своем творении, Бог — в человеке, человек — в Боге. Кто же тогда демиург и создатель? Бог или человек? Верующий, естественно, ответит, что Бог, ученый-культуролог будет доказывать, что представление о Боге — порождение человека и той культуры, в которой он живет. Но независимо от ответа на вопрос, кто кого создал, неизменным остается признание нравственной связи между ними. Даже если Бог — идеальная конструкция, созданная человеком в определенной культуре, в этой конструкции, осознаваемой как реальность, человек определяет себя нравственным образом, соотносит себя со всем человечеством, с живой и неживой природой. И жертву в этом случае он приносит не одному Богу, но и другим людям, Культуре, т. е. тому живому целому, которое определяет его жизнь, задает для нее культурные рамки. Соответственно и Христос приносит жертву не отдельному человеку, а всему Человечеству, Культуре, Космосу и уже через них провозглашает любовь людей друг к другу, как необходимое и ценнейшее условие их совместной жизни на земле. При таком понимании Христос — не что иное, как всеобщий смысл и символ Человечности, инобытие культурности, жизненности человека. Справедливости ради нужно заметить, что для верующего, наоборот, человечность, культура и жизнь целиком заключены в Христе. Но разве так уж важно для понимания друг друга, для сочувствия, для совместной жизни, для поддержания Блага, Любви и Красоты — за какой конец взяться? Главное — вытянуть волшебную, сверкающую, животворную нить Жизни.