Оторопело и задумчиво взирая на тела убитых, он не заметил подошедшего Сергия. Поступь Сержа можно было бы сравнить с кошачьей, но Чарльзу в этот момент было не до праздных сравнений.

— Ну'с, и о чём размышляешь? — спросил Серж, глянув на застывшие трупы.

Будь здесь какой-нибудь посторонний, то-то он удивился бы, услышав речь человека, старшего по возрасту, на незнакомом языке. Кто-то точно присутствовал: выглянул из-за угла паба, но, увидев трупы, махнул то ли рукой, облепленной снегом, то ли белым крылом — и моментально ретировался. Возможно, удивился тот посторонний и речам молодого человека, вторившего на том же странном языке:

— Исполню наказ отца, да покоится его душа в раю, — юноша перекрестился, — взыщу долг с Ост-Индской компании — и уйду в монастырь, к праведным людям. Они меня научат милосердию.

— Э-хе-хе! Что за напасть в вашем мире? Откуда сиё стремление уйти в рабство? Поверь бывалому и повидавшему свет: в монастырях наихудшее рабство. Там ты будешь в услужении физически и духовно. Будешь служить лицемерным отцам и пастырям душ, кои сами не следуют божьим заповедям. Гильдия убийц идёт на поводу у гильдии святош. Они в тесной связке. Если желаешь проявлять милосердие, так выбери людей, достойных помощи и сердечного участия. А их много, немощных, престарелых, больных иль тех крестьян, кто пребывает в рабстве! Что здесь, что на востоке! А особливо на Руси. Избавь от страданий сотню-другую людей, и тебе простятся твои грехи и прегрешения. Жизнь наша такая: чтобы жить, иногда вынуждены убивать. А иногда приходится мстить. Не забывай святые слова: «Мне отмщение — и аз воздам», — наставник указал на убитых злодеев, — Они — первые, но не последние… Я их видел. Подумал, что ты справишься. Я должен быть уверен, что ты и без моей опеки будешь проявлять смелость и изворотливость.

Молодой человек иронически взглянул на учителя.

— Вчера я видел и слышал, как ты молишься. А ведь постоянно вещал мне о своём атеизме. Почему ты Бога называешь Небесным Капитаном?

— Я волен называть Того, чьё пришествие ожидаю, именем, достойным его благородного характера. В нашем мире добро уравновешивает зло. Для меня зло воплощено в Летучем Голландце. Вот кого я боюсь, ибо не знаю, что ожидать от Летучего Голландца. Встреча с ними неизбежна. Кто-то из них найдёт меня, вернее сказать, не меня, а мой амулет.

Серж коснулся груди. Под одеждой он носил странный амулет, временами вспыхивающий янтарным светом.

— Ты никогда не сказывал о Летучем Голландце.

— Тебе многознание ни к чему. Много будешь знать — скоро состаришься. Куда важнее понимание мира, который тебя окружает, — Серж тронул Чарльза за локоток и сказал: — Идём-ка домой!.. А что до учёбы в монастыре, неужто ты думаешь, что монахи дадут тебе больше знаний и понимания, чем я? Если пожелаешь, возьму тебя с собой в новый мир. Думаю, Небесный Капитан даст добро…

Снег повалил густыми хлопьями. Притаившийся за углом, будь то запорошенный снегом местный пьяница, успевший по пути к пивной поваляться в сугробах, или белый ангел, слетевший на бренную землю и застывший, то ли от мороза, то ли от удивления, — да какая разница, кто там мёрз! — в любом случае, тот подглядывающий посторонний дождался финала сценки и увидел, что фигуры уходящих скрылись за снежной завесой.

На свадьбе Хука, городского советника Ревеля, Петру Алексеевичу стало плохо. Ему вдруг опротивели запахи от богато сервированного и уставленного яствами стола, от Екатерины, сидевшей обочь него и вспотевшей в натопленном доме, от услужливого Зотова, коменданта города, стремглав подбежавшего по мановению царского перста и обдавшего государя водочным духом.

«Зачем-от звал его» — не этот вопрос сдавил его мозг, а горечь от понимания истины: — «Помираю!»

Мокрота заполнила грудь — и, пытаясь откашляться, Пётр ощущал трудность в дыхании; весь организм, казалось ему, затрясся, будто вновь вернулись болезни, от которых настрадался в молодые годы; но нет — дрожь в телесах оказалась мимолетной: лихорадка всего лишь напомнила о себе; иное мучило его: ныне он более всего страдал от ужасных болей в голове.

Мучительные головные боли, порождавшие ломоту в членах и слабость в груди, не отпускали его на протяжении всего пребывания в Ревеле, начиная с момента торжественной встречи, устроенной местными баронами и купцами, а точнее говоря, с того мгновения, когда он со своей благоверной и в сопровождении свиты въехал на Вышгород. Его глазам стало нетерпимо больно от белизны снега, и его уже не радовала ёлочная иллюминация у триумфальных ворот и фейерверк, затеянный горожанами.

Пытаясь заглушить боли, он выпивал за своё здравье больше обыкновенного. Пил не только в доме Шлиппенбаха, любезно предоставленным сим генералом для царской четы, но и во время обеда с баронами, потомками немецких рыцарей. Вечером он пил в городской ратуше с ратманами. Всю ночь безуспешно пытался заснуть…

Утром выпил с настырным английским купцом, неким Чарльзом Куутом, эрлом Белламонтским. Было за что: англичанин-судовладелец возымел желание служить России, воевать шведов на Балтике в качестве капера, и от услуг его фрегата с экипажем бравых сынов Шотландии отказаться было невозможно. На борту — в компании с Чарльзом и капитаном фрегата, там же произведённым в капитана второго ранга, — царь осушил объёмистый бочонок вина после торжественного поднятия флага с синим Андреевским крестом. Полюбовавшись флагом, сшитым корабельным мастером по приказу судовладельца, Пётр припомнил несколько фраз на англицком языке, выученных им некогда в Лондоне, и, высказав слова благодарности, нацарапал подпись под указом о даровании в пользу эрла трёх деревень окрест Новгорода с тамошними работными людьми как надобными для строительства гошпиталя и домов призрения увечных и раненых воинов в новоприобретённом поместье эрла под Ревелем. Угодливый толстячок из свиты продиктовал царскому писарю названия деревень, а Чарльз подсказал писарю писать его «англицкое» имя русскими буквицами: «Моё имя по-русски Карл. Так и пиши». Царь тут же наказал именовать Карла графом Колыванским и повелел писарю написать ещё одну бумагу о возведении англичанина в достоинство российского графа. Петру как русскому государю ведомо было об истории Колывани, об унижении и гибели русских в ревельской Колывани во времена Ивана Грозного. Припомнив сей факт, он одобрительно посмотрел на залётного английского эрла, проявившего интерес к истории русских и назвавшего собственное имение к востоку от Ревеля Колыванью. Англичанин не преминул воспользоваться благодушным настроением царя, попросив об изволении из сибирского плена барона Эверта Филиппа фон Крузенштьерн, бывшего подполковника шведской армии, пленённого под Нарвой ещё в тысяча семьсот четвёртом году. Царь, считая себя прозорливым, моментально решил: «Освободи одного — будут за других просить. Пресечь надобно жалобы и вой!» И в резкой форме отказал просителю: «Тебе-то что?! Пусть сидит! Ты никак с баронами сдружился?» Капитан фрегата, исполнявший обязанность толмача, перевел царю с немецкого на русский ответ судовладельца, хотя и не совсем точно: «Никак нет, Ваше Величество! Эрл токмо с баронессой фон Крузенштьерн сдружился». — «Вот и хорошо, — развеселившись, сказал Пётр. — Заменишь ей барона, пока тот в Сибири.» — «Капитан неверно понял меня. Баронессу видел лишь однажды, да и старовата она для меня.» Пётр хохотнул и, хлопнув по плечу англичанина, завершил сей разговор поощрительным словом: «Твоим амурным делам, граф Колыванский, мешать не буду».

Царские указы и заблаговременно подготовленное свидетельство о каперской службе в двух копиях, также подписанное Петром, закрепили дегустацией отборнейшего виски. В свидетельстве Пётр собственноручно написал: «Дозволяю каперить свѣїскїе карабли и по взятїи тѣхЪ караблей вѣсти ихже сЪ пушками в СанктЪпетербургЪ». Написал коротко, ясно и по-русски, ибо читая бумагу, морщился от множества ошибок, что корабельный писарь умудрился наделать в каждом слове.