Каждый из монахов занимал определённое положение в сложной иерархии монастыря. Травник был странным исключением из иерархической структуры, единственным варваром и источником головной боли для игумена. Несмотря на богатые вознаграждения от пациентов, в избытке остававшиеся у травника после вычетов монастырю, он по-прежнему пребывал в монастыре под надзором как заключённый и раб Агеласта.
«Странный мой бывший сослуживец! Его, верно, с ног до головы осыпали золотыми номисмами. Он же ни на йоту не отступает и не желает ни в чём уступать игумену! Нет в этом варваре смиренности, и в этом его самый большой грех. Гордится своим знанием сей варвар. А, может, вовсе и не странный он, а хитрый! Ишь, прикидывается молчальником, а как придёт к Царскому портику, где книжные лавки, трещит как сорока» — так, по разумению Козьмы, думал о нём Феодул.
Травник взглянул на своего стража. Нет, пожалуй, его цербер вообще ни о чём не думал, а пребывал в состоянии блаженства после изрядной бутыли вина, выпитого в жилище монаха, смотрителя за наделом, на котором, с согласия игумена, выращивали столетник и иные ценные для врачевания травы.
Словно забыв о спутнике, целитель вновь вернулся к размышлениям, воспоминаниям и диалогам. Когда-то, ради забавы, он затеял внутренний диалог между монахом Кузьмой и волхвом Ведиславом. В уединении кельи эти диалоги двух культур и цивилизаций вошли в привычку. И ныне, в ожидании благодатного дождя, «оппоненты» вновь выдвигали свои аргументы:
«Посмотри на себя, Ведислав, убелённый ныне сединой на висках, лет десять и пять тому назад ты был молодым волхвом. Молодым, но не мудрым! Мне легко представить тебя в тот год, когда ладожские варяги, заявившие о своей власти, пришли на изборские земли за данью и поборами. Не следовало тебе выказывать свою власть над людьми. Смиренность и скромность суть украшения каждого человека!» —
«Тебе, Козьма, с гнилой христианской душой, не понять, что значат вольности для словен или кривичей! Мои кривичи, не платившие дотоле никому, да и всё моё селище, включая словен и поморян-кожевенников с выселок, — все восприняли моё слово, изгнали людей Трувора и не дали им дани. Я ещё юнаком впитал заветы волхвов-наставников; мне претила и претит мысль о всевластии и вседозволенности князей! Нарушает древнюю Правду любой князь-самозванец, будь он Рюрик, Трувор или Синеус — да ныне много их стало, самозванных, как на закате, так и на новых землях. По старой Правде любого князя, погрязшего в алчности, волхвы приносили в жертву Велесу. Им позволяли умереть с мечом в руке, без урона для чести в поединке с избранным князем. Увы, прошли те времена! Князья уже не внимают волхвам. На новых землях волхвы в Ладоге и Изборске словом и жертвами пытаются вернуть свою власть. Ни Рюрик, ни Трувор не желают слушать волхвов», —
«Мысль о том, что ты, пресветлый рус со славного острова Руяна, стал жертвой в борьбе между новыми князьями и волхвами, конечно, угнетает тебя. Но взгляни с другой стороны на князей: они же строят новое государство. На Руси уже есть Русская митрополия. Ежели ненавистный тебе Рюрик подчинит Киев, то он и его варяги станут оплотом и защитой народу против хазар и иных врагов. Ромеи ему помогут, а условия оказания всемерной помощи тебе известны», —
«Нет, Козьма, ваша христианская вера всего лишь одна из иудейских ересей; в ней нет здравого смысла; она служит империи; она — извращение человеческой мысли; а в сравнении с нашими ведами она ничтожна во всех смыслах; она, в конце концов, нацелена на воспитание рабов!» —
«А разве не твои соплеменники продали тебя в рабство?» —
«Варины — такие же русы, как и я, — не осмелились убить меня. В отместку они совершили набег — и полонили меня. Да, наряду с другим живым товаром, я был продан в холопство по прибытии ворогов в земли полян, а позднее — там же, на базаре Киева, — был перепродан как лекарь жидовину. Он-то и привёз меня к ромеям. У словен на закате нет рабства. Что горше рабства?! В армии был как раб. И ныне монахи следят за каждым шагом… Твои милосердные ромеи богатеют за счёт рабов», —
«Не желаешь быть рабом — беги. Тебя опять поймают и, как обещал патрон, сдерут кожу!» —
«А чего ещё ждать от лицемерных ромеев?.. Всё равно, сбегу! Ещё три-четыре листа надобно написать — и моя книга будет закончена. Этим летом должен уйти. Пора! Вести, что гости из Киева и словенских земель глаголят, уж больно тревожны. Агеласт, сукин сын, болен, и ему уже не встать. Как сдохнет, так и сбегу!»
Подобные диалоги были развлечением.
Но иногда мелькали в его сознании иные, безжалостные по отношению к себе мысли о том, что ненасытное желание нового знания, которое он находил в манускриптах и каждодневной практике целителя, превращает его в предателя самого себя и своих кровных родных; а воспоминание о своей неудачной попытке побега и понимание, что погоня, в случае его бегства, незамедлительно будет снова отправлена его патроном, совершенно отравляло существование.
Вспоминая свой путь, начавшийся не в день его полона, а гораздо ранее — в тот день, когда он покинул родной остров, Ведислав иногда горестно печалился из-за немыслимых преступлений, совершённых им как волхвом. Для волхвов Руяна он стал бывшим в день отъезда: волхвы, в отличие от прочих, не имеют права навсегда покидать Родину. Здравым смыслом волхвы не обделены и время от времени посещают Большую Землю, но невообразимо для принадлежащего к касте волхвов покинуть Руян безвозвратно. Убеждены они: те, кто уходят с острова, уходят навстречу собственной погибели.
Недолго он печалился: впечатления от плавания по Варяжскому морю вытеснили горестные чувства.
Его увлёк поток постоянных изменений, и обстоятельства заставляли преступать множество иных установлений и традиций, обязательных для волхвов. Он с усмешкой вспоминал, как содрогнулся при виде ножа из металла, который ему давным-давно пришлось впервые взять в руки. Не вправе волхв прикасаться к железу! Ритуальные ножи, коими волхвы отворяют кровь жертвам, всегда были из камня! Суеверия и предрассудки остались в прошлом. Остались лишь воспоминания о славных днях ученичества у наставника Велесвета. И неизбывное чувство утраты Родины…
В течение всех десяти лет, проведённых травником в монастыре, отношение к нему со стороны игумена никоим образом не изменилось, и Козьма постоянно ощущал пристальное наблюдение за собой. Не знали его братья в монастыре, что он их причисляет к убогим. Убогие, помимо всего прочего, были на редкость упёртыми. Бывшему волхву, любителю поплавать в море или реке, редко удавалось окунуться в волны столь близкого и изумительно тёплого Узкого моря. О каждом купании Козьмы сообщалось игумену. После почти каждого купания следовало ожидать покаянных речей стражей и доносов игумену. Убогие стражи каялись, игумен доводил себя до кипения, а согрешивший брат Козьма вынужден был выслушивать разные угрозы в свой адрес и соглашаться на наказания «за ублажение бренной плоти». Все наказания блёкли по сравнению с тем, что пришлось испытать и претерпеть травнику в самый первый месяц пребывания в монастыре.
В монастырь пойманного и битого кнутом лекаря привели в оковах.
А предыстория такова: лет двенадцать тому назад он излечил желудочную хворобу ромейского стратига фемы Фессалоники и был определён тем стратигом в отряд лекарей, что — на словах — означало свободу от рабства, в коем он до того момента пребывал. Несмотря на то, что после своего исцеления искусным славянином-травником, стратиг Агеласт выкупил Ведислава, заплатив после торга только пятьдесят номисм, и, проявив свою милость к нему, — в то далёкое время ещё мало сведущему в ромейском языке, — определил на службу в армию своей фемы; он же, после попытки лекаря бежать, приказал посечь его кнутом и распорядился передать наказанного под присмотр монахов в больницу при монастыре Святого Космы. Как ценного травника! Глухие стены этого монастыря высились в квартале по соседству с дворцом Агеласта. С другой стороны, если бы не стратиг, не миновать Ведиславу жестокой казни за побег из армии! Травник с дрожью в сердце вспоминал первые дни в монастыре, когда он, с прикованный к ноге кандальной цепью, днём и ночью лежал животом на соломке, брошенной ему на пол в келье; его спина, иссечённая кнутом, гноилась, а милосердие монахов проявлялось перед вечерней, когда кто-нибудь из них приносил кувшинчик с водой и глиняную миску с похлёбкой. Иногда про него забывали… Игумен не удостоил его своим посещением, но просил передать своё решение: в больницу варвара не допустит, но ежели варвар пройдёт инициацию и станет примерным христианином, то может и себя исцелить и к больным будет допущен как лекарь.