Стругая гробовую доску, боец-чоновец рассказывал собравшимся вокруг слушателям:

— Тогда он как скажет им словами: умрите, гады! И вся банда полегла, будто шашкой порубанные… А наши воодушевились свыше всякой меры, полезли один на десятерых. Но у них от его голоса уже и дух вон, трясение в жилах — бери голой рукой, как бабу!.. Вот какой был артист!

Через окно Крыся слышала этот рассказ. Девушка заплакала сперва тихонько, потом громче, громче, потом стала биться головой о край стола. В безнадежном отчаянье она выкрикивала снова и снова:

— Я не буду жить!.. Я не буду больше жить!..

Вдруг Искремас зашевелился и приподнялся на локте.

— Крыся, — сказал он тихо и жалобно. — Перестань… Ну, перестань, я не могу этого слышать!..

Девушка задохнулась криком и рухнула на пол как подкошенная. Искремас слез со стола, взял Крысю на руки и стал осторожно дуть ей в лицо. Девушка открыла глаза, но тут же в ужасе снова закрыла.

— Крыся! — уже раздраженно сказал Искремас. — Не дури!

— Вы немертвый?

— Но ты поверила.

— Так вас не вбили?

— Но все поверили!

— А это? — тронула она красное пятно на его рубашке.

— Вишня, — вздохнул Искремас. — Раздавленная вишня.

Но Крыся все равно не могла понять.

— Вы ж были весь холодный!

— Да, правда, — сказал артист с некоторым даже удивлением. — Я представил себе, что я мертв. Я так ярко представил себе… — Он не стал досказывать, а схватил Крысю за руку. — Крыся! Какой это был день!.. Спектакль-то получился! Все, о чем я мечтал, — зрители на сцене, жизнь врывается в действие. И такая блистательная смерть под занавес!..

В этот момент за дверью раздались громкие мужские шаги.

В панике Искремас взобрался на свой смертный одр, вытянулся и закрыл глаза.

В комнату вошел председатель ревкома.

Товарищ Сердюк подошел к Крысе, неуклюжей ласковой рукой погладил ее по волосам.

— Эх, дивчинка, дивчинка… Плохие дела, — покачал головой председатель. — Мало, мало я его уважал… А не погибни он, лежать бы нам штабелем, с голыми пятками. Вот действительный факт, что искусство может творить чудо. — Он грустно посмотрел на Крысю и добавил: — Замечательный был артист! И мы его будем хоронить с почестью.

Он опять вздохнул, опять погладил девушку по голове и вышел.

— Крыся! — застонал Искремас, как только за Сердюком затворилась дверь. — Я не имею права жить! Своим жалким воскресением я краду у людей чудо. Почему я не умер тогда?.. Теперь я стану посмешищем… Ожил! Анекдот! — Он даже зажмурился от стыда. — Слушай, Крыся, убей меня! Стреляй сюда, тут обозначено… — И он показал на красное пятно против сердца.

Крысе стало страшно: она подумала, что Искремас сошел с ума.

— Нет, — горько сказал Искремас. — Ты не понимаешь… Я бы сам убил себя, но…

Секунду он помолчал, потом сказал будничным голосом:

— Выход один. Я уеду в другой город, переменю фамилию… Исчезну навсегда.

Крыся поняла только одно.

— А меня с собой не возьмете?

Артист поглядел на ее жалкое личико, на сразу покривившийся рот, обнял и поцеловал в лоб.

Было утро. Тяжелый белесый туман стлался по земле. В лощинах он лежал плотно, как снег, на полях таял, клубясь; а холмики и курганы возвышались над ним, словно горные вершины над облаками.

Бричка с халабудой, как улитка, вползала на пригорок. Вместо Пегаса в оглоблях была рыжая кляча. На козлах сидел Искремас. Крыся дремала в халабуде.

Наверху кляча остановилась перевести дух. Искремас глядел на белый, в зеленых окнах мир, который остался внизу.

— Посмотри, как красиво, — печально сказал Искремас. — Крыся, ты спишь?

Из халабуды показалась заспанная Крыся.

— Владимир Павлович, а куда мы едем?

— Как это «куда»? Что за глупый вопрос! — Он пожевал губами, подумал. — А в самом деле — куда? Гм… Не знаю… Но это все ерунда! Мир так велик, неужели в нем не найдется места для художника?

Искремас поцокал на лошадь языком — и бричка медленно тронулась в путь.

…Теперь дорога тянулась по высокому берегу над речкой. Под белой пеленой тумана воды не было видно.

— Молочные реки, кисельные берега, — сказал Искремас. — Крыся, вставай! Привал комедиантов.

Крыся вылезла из халабуды.

— Я скупаюсь? — сказала она, оглядевшись.

— Купайся. Только смотри, детка, не простудись.

— Детка! — закричала Крыся с неожиданной яростью. — Ще хоть раз скажете на меня «детка», то я уйду!.. Уйду совсем!

— Дет… Крыся, что с тобой? Ты не выспалась?

— Ну шо вы за человек, — горестно сказала Крыся. — Я ж по вас сохну, я без вас жить не можу, а вы — детка, детка!..

Крыся тихо заплакала и, цепляясь за кусты, спустилась к реке.

В полной растерянности Искремас слез с козел.

— Крыся, милая… Зачем же так?.. Ты очень красивая, я тебя очень люблю. — Обычное красноречие изменило Искремасу. — Но я только испорчу твою жизнь… Сделаю ее такой же бестолковой, как моя!.. Ты молодая, у тебя своя дорога…

— Вы меня гоните?

— Да нет же! — замахал руками Искремас. — Ты мне нужна! Как хлеб.

— А може, у нас еще все будет… — донеслось от воды, скрытой туманом.

— Конечно! Непременно! Обязательно! — заверил девушку Искремас. Он сел на обочину, на всякий случай спиной к реке.

— Заяц пиво варит, — донеслось до Искремаса из белой гущи.

— Что?

— Когда такий туман, люди кажут: заяц пиво варит, — объяснила невидимая Крыся.

Артист долго сидел молча, обхватив руками колени, разглядывая дрожащее над полями слоистое марево. Потом заговорил — громко, чтобы слышала Крыся, но все-таки больше для себя:

— Если подумать, мой спектакль был не так уж и хорош… А мой позор не так уж и велик… Может быть, сегодня кончилось мое детство?.. Я думаю о будущем, но думаю не так, как прежде. Без детских страхов, без головокружительных надежд. А все, что было раньше, — стыдное, жалкое, страшное — это ведь все перемелется… Знаешь, как делают бумагу? В мельницу бросают ветошь, грязные тряпки, всякие обрывки — и выходят чистые белые листы… Садись и пиши!

По крутому склону к Искремасу поднялась Крыся. Платьице на ней было мокрое, девушка зябко ежилась. Искремас накинул ей на острые плечи свой пиджак и сел на козлы. Крыся пристроилась рядом.

Бричка с халабудой, скрипя, покатилась по дороге и уехала в белый туман.