Каждый день я читаю газеты. На трех языках. Полгода назад был убит человек. О его смерти сообщалось на первых страницах всех этих газет. Так сказал толстяк в Цюрихе.

Он оставил свой чемодан в камере хранения библиотеки и поднялся на третий этаж. Повернув налево, прошел через арку в большой читальный зал, расположенный в этом крыле здания. На стеллажах лежали прикрепленные к держателям выпуски газет ровно за год до сего дня.

Он прошел вдоль стеллажей, отсчитав шесть месяцев назад, и взял номера за первые десять недель до этой даты. Перенес их на ближайший незанятый стол и, не садясь, пробежал глазами номер за номером первые страницы.

Большие люди умирали в своих постелях, другие в это время делали разные заявления. Доллар падал в цене, золото повышалось, забастовки приносили урон, правительства колебались между деятельностью и параличом. Но не был убит ни один человек, который заслужил бы заголовка новостей. Не было такого происшествия, такого убийства.

Джейсон вернулся к стеллажам и стал проглядывать более ранние номера. Две недели, двенадцать недель, двадцать недель, около восьми месяцев. Ничего.

Потом он спохватился, что идет только назад, а не вперед от этой даты полугодовой давности. Ошибиться на несколько дней, неделю, даже на две можно было в обоих направлениях. Он вернул подшивки на стеллажи и отобрал газеты четырех и пятимесячной давности.

Происходили авиакатастрофы и кровавые революции. Святые люди высказывались только ради того, чтобы заслужить порицание от других святых людей. Нищета и болезни обнаруживались там, где каждый ожидал их обнаружить. Но ни одна заметная личность не была убита.

Он начал последнюю подшивку, и с каждым поворотом страницы рассеивалась дымка сомнения и вины. Может, потный толстяк из Цюриха солгал? Может, все было ложью? И он переживает какой-то кошмар, который уйдет с…

Огромные буквы заголовка на газетной странице ударили по глазам. То была не воображаемая, придуманная, а настоящая острая боль, пронзившая голову. У него прервалось дыхание, взгляд застыл на имени Леланд. Борн знал его. Мог представить его лицо, описать. Густые брови, широкий лоб, грубоватый нос между высокими скулами, под ним — удивительно тонкие губы, прикрытые ухоженными седыми усами. Он знал это лицо и этого человека. И человек этот был убит одним выстрелом из мощного ружья, произведенным из окна какого-то строения вдоль набережной. Посол Говард Леланд прогуливался по марсельскому пирсу в пять часов пополудни. Ему разнесло голову.

Борну не надо было читать второй столбец сообщения, чтобы узнать, что Говард Леланд служил адмиралом во флоте Соединенных Штатов вплоть до временного назначения на должность начальника морской разведки, предшествовавшего его посольскому посту на набережной Орсэ в Париже. Не надо было читать и того раздела статьи, где рассматривались мотивы убийства, ибо он их знал. Основная миссия Леланда в Париже состояла в том, чтобы отговорить французское правительство от выдачи разрешения на продажу крупных партий оружия, в частности истребителей «Мираж», в Африку и на Ближний Восток. Он на удивление удачно сумел рассорить заинтересованные стороны в Средиземноморье по всем пунктам. Предполагалось, что его убили именно за это вмешательство, и такое наказание должно было послужить предупреждением и для других. Покупателям и продавцам смерти мешать опасно.

И продавец смерти, убивший его, вероятно, получил большие деньги, оставшись в тени и упрятав все концы в воду.

Цюрих. Посланец к безногому. Еще один — к толстяку в многолюдном ресторане на Фалькенштрассе.

Цюрих.

Марсель.

Джейсон зажмурился, боль стала нестерпимой. Его подобрали в море пять месяцев тому назад, предполагалось, что он плыл из Марселя. И если так, то набережная была местом, откуда он собирался бежать в просторы Средиземноморья на специально нанятом для этого судне. Все сходилось, одна часть головоломки складывалась с другой. Как он мог бы знать все эти вещи, если бы не был тем самым продавцом смерти в окне дома на марсельской набережной?

Он открыл глаза. Боль мешала думать, но одна мысль, одно решение было совершенно ясным, как ясным было то, что хранила его куцая память. Он не встретится с Мари Сен-Жак в Париже.

Возможно, когда-нибудь он напишет ей письмо, где скажет то, о чем теперь сказать не может. Не может быть никаких письменных изъявлений благодарности или любви, никаких объяснений. Она будет его ждать, а он не придет. Он не смеет приближаться — нельзя, чтобы она была связана с продавцом смерти. Она ошиблась, а его худшие опасения подтвердились.

О Боже! Он явственно представлял лицо Говарда Леланда, а на газетной полосе не было фотографии! Первая полоса с жутким заголовком, так много ему сказавшим, так многое подтвердившим.

Четверг, 26 августа. Марсель. Этот день он запомнит до конца своей исковерканной жизни.

Четверг, 26 августа…

Что-то здесь не так. Что? Что именно? Четверг?.. Четверг ничего ему не говорил. Двадцать шестое августа? Двадцать шестое? Невозможно! Это не могло быть двадцать шестого! Сколько раз он это слышал! Дневник Уошберна — его история болезни. Как часто возвращался Уошберн к каждому факту, каждой фразе, каждому дню, к каждому признаку улучшения! Не счесть. И не припомнить.

Вас принесли к моей двери утром во вторник двадцать четвертого августа, ровно ell часов 20 минут. Ваше состояние было…

Вторник, 24 августа.

24 августа.

Его не было в Марселе двадцать шестого! Он не мог стрелять из окна на набережной. Он не был продавцом смерти в Марселе. Он не убивал Говарда Леланда!

Полгода назад был убит один человек… Но это было не полгода назад, почти, но не полгода. И он не убивал этого человека. Он, полумертвый, находился в доме врача-пьяницы на острове Пор-Нуар.

Дымка рассеивалась, боль отступала. Он почувствовал прилив сил: ему удалось разоблачить одну вполне определенную ложь! Если есть одна, могут быть и другие.

Борн посмотрел на часы, было четверть десятого. Мари уже ушла из кафе и ждала его на ступеньках музея Клюни. Он вернул подшивки на стеллажи и спешно направился к выходу через большие, как в соборе, двери читального зала.

Он шел по бульвару Сен-Мишель, прибавляя и прибавляя шаг. У него было отчетливое ощущение: теперь он знает, что такое получить отсрочку от казни через повешение, и ему хотелось поделиться этим ощущением. На какое-то время он вырвался из гнетущей тьмы, рокочущих волн, увидел свет, как в те мгновения, когда солнце заполняло комнату в деревенской гостинице, и ему захотелось коснуться той, что дала ему эти мгновения. Коснуться, обнять и сказать ей, что есть надежда.

Он увидел ее на ступеньках. Скрестив на груди руки, она стояла против ветра, дувшего с бульвара. Сперва она его не заметила, всматриваясь в обсаженную деревьями улицу. Встревоженная и нетерпеливая женщина, которая боится не увидеть того, что хотела бы увидеть, страшится, что оно не появится.

Десять минут назад он не появился бы.

Она увидела его. Лицо ее просияло, она улыбнулась ему. Он побежал по ступеням, она бросилась навстречу. Встретившись, они какое-то время стояли молча, словно были одни посреди бульвара Сен-Мишель.

— Я ждала, ждала, — наконец выдохнула она. — Я так боялась, так беспокоилась. Что-нибудь случилось? Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Лучше, чем все последнее время.

— Что?

Он взял ее за плечи:

— Полгода назад был убит один человек? Помнишь?

Радость потухла в ее глазах.

— Да, помню.

— Я его не убивал, — сказал Борн, — я не мог этого сделать.

Они нашли небольшую гостиницу в стороне от многолюдного бульвара Монпарнас. Холл и номера знавали лучшие дни, но претензия на некоторую забытую элегантность создавала впечатление чего-то вневременного. Это было тихое пристанище посреди шумного карнавала, не потерявшее лица, потому что принимало время, не устремляясь вслед за ним.