— Его обманул Каин! Борн выслеживает источник за источником, подбрасывает дезинформацию, таким образом их разоблачая. Но зачем? Для кого? Мы знаем, кто он сейчас, но он ничего не передает в Вашингтон. Он отказывается выходить из подполья.

— Чтобы ответить, — сказал оборванец, — я вынужден буду вернуться на много лет назад. Возможно, он не хочет, чтобы вмешивалось начальство. В американской разведке тоже есть свои самодержцы, редко сотрудничающие друг с другом. Во времена «холодной войны» информацию трижды-четырежды продавали одним и тем же станциям, возможно, Каин ждет, пока ему не покажется, что наверху договорились о единой стратегии.

— Годы не притупили твоего чутья, дружище. Потому я тебя и позвал.

— Или, возможно, — продолжал нищий, — он в самом деле перевербовался!

— Не думаю, но это не важно. В Вашингтоне считают, что да. Монах мертв, все они из «Тредстоун» мертвы. Улики указывают на Каина.

— Монах? — повторил оборванец. — Имя из прошлого, он действовал в Берлине, в Вене. Мы хорошо его знали, по счастью издалека. Монах всегда устраивал так, чтобы участников было как можно меньше. Он исходил из соображения, что в любую организацию можно внедрить шпиона. Он наверняка приказал Каину докладывать только ему. Быть может, этим объясняется растерянность в Вашингтоне, месяцы молчания.

— А наша чем объясняется? Сколько месяцев ни слова, ни действия.

— Уйма возможностей. Болезнь, усталость, необходимость готовить новые кадры. Посеять смятение в стане врагов. У Монаха бездна таких фокусов.

— Однако перед смертью он сказал коллеге, что не знает, в чем дело. И даже не уверен, что этот человек — Каин.

— Кто этот коллега?

— Некто Джиллет. Он работал на нас, но Эббот не мог этого знать.

— Еще одно возможное объяснение. У Монаха был нюх на таких людей. В Вене говорили, что Дэвид Эббот не поверит Христу, явившемуся накормить его хлебами, и пойдет в булочную.

— Возможно. Твои слова утешают, ты выискиваешь то, чего не ищут другие.

— У меня куда больше опыта, когда-то и я был наверху. Но, увы, спустил все свои денежки.

— И сейчас делаешь то же самое.

— Мот — что еще скажешь.

— Очевидно, что-то еще.

— Ты проницателен, Карлос. Нам стоило встретиться раньше.

— А теперь ты самонадеян.

— Всегда. Ты знаешь, что я знаю, что ты можешь пустить меня в расход, когда вздумается, поэтому я должен сделать так, чтобы меня ценили. И не только за опыт.

— Что ты можешь мне сказать?

— Быть может, это не очень ценно, но все-таки кое-что. Я оделся поприличней и провел день в «Постоялом дворе на углу». Там был один толстяк, которого Сюрте допросила и отпустила, но у него слишком уж бегали глаза. И слишком уж он потел. Я поболтал с ним, предъявив удостоверение НАТО, которое сделал еще в начале пятидесятых. Он вроде одолжил напрокат свою машину в три часа ночи. Блондину с женщиной. По описанию соответствует аржантейской фотографии.

— Напрокат?

— Как бы. Женщина должна была вернуть машину в течение дня.

— Не вернет.

— Конечно нет, но возникает вопрос, не правда ли? Почему Каин таким странным образом раздобывал себе машину?

— Чтобы как можно быстрее оказаться как можно дальше.

— Тогда информация не имеет никакой ценности, — сказал оборванец. — Но существует столько способов сделать это куда незаметнее. И не мог же Борн довериться алчному ночному портье, который запросто клюнет на вознаграждение от Сюрте. Или еще чье-нибудь.

— К чему ты клонишь?

— Я полагаю, что Борн взял эту машину с единственной целью: следить за кем-то здесь, в Париже. Никаких появлений на людях, когда его можно засечь, никаких машин напрокат, по которым его можно выследить, никаких лихорадочных поисков такси. Просто поменял номера — и ничем не примечательный черный «рено» растворился в уличном потоке. Где его теперь искать?

Фигура за шторкой пошевелилась.

— У Лавье, — тихо сказал убийца. — И всех, кого он подозревает в «Классиках». Ему больше некуда деваться. За ним будут следить, и через несколько дней — а может часов — появится ничем не примечательный черный «рено». У тебя есть подробное описание машины?

— Вплоть до вмятин на левом крыле.

— Хорошо. Собери стариков. Прочешите улицы, гаражи, стоянки. Тому, кто ее найдет, больше никогда не придется заботиться о работе.

— Кстати, если уж речь зашла о подобных материях…

В узкую щель между шторкой и рамой просунули конверт.

— Если твое предположение верно, считай это задатком.

— Оно верно, Карлос.

— Почему ты так уверен?

— Потому что Каин поступает так, как поступил бы ты, как поступил бы я — в былые дни. Он заслуживает уважения.

— Он заслуживает смерти, — сказал убийца. — Есть совпадение в числах. Через несколько дней будет 25 марта. 25 марта 1968 года в джунглях Тамкуана был казнен Джейсон Борн. Теперь, через много лет, почти день в день, идет охота на другого Джейсона Борна, и американцы хотят его смерти не меньше нашего. Хотел бы я знать, кто из нас первым спустит курок на этот раз.

— А это имеет значение?

— Он нужен мне, — прошептали за шторкой. — Он никогда не существовал на самом деле, и в этом его преступление против меня. Скажи старикам, что, если его найдут, пусть сообщат на Парк Монсо, но ничего не предпринимают. Не спускайте с него глаз, но ничего не предпринимайте! Он мне нужен живым 25 марта. 25 марта я сам казню его и отправлю тело американцам.

— Все немедленно будут оповещены.

— Ангелюс Домини, сын Божий.

— Ангелюс Домини, — сказал оборванец.

Старый солдат безмолвно шагал рядом с Борном по залитой лунным светом дорожке Булонского леса. Оба молчали, потому что слишком много уже было сказано — принято, оспорено, отклонено и вновь подтверждено. Вийеру нужно было обдумать и осмыслить, согласиться или с негодованием отвергнуть то, что он услышал. Ему было бы легче, если бы он мог взорваться, гневно опровергнуть ложь и вновь обрести покой. Но он не мог безнаказанно сделать это, он был солдат, и уклоняться было не в его правилах.

В идущем рядом с ним человеке было слишком много правды. В глазах, в голосе, в каждом движении, которое молило о понимании. Человек без имени не лгал. В доме Вийера поселилась измена. Это объясняло многое, о чем он не решался задумываться раньше. Старик с трудом удерживался, чтобы не разрыдаться.

А человеку без памяти почти ничего не пришлось изменять или выдумывать, хамелеоновы повадки не пригодились. Его рассказ был убедителен, потому что основывался на правде. Он должен найти Карлоса, узнать, что известно убийце; если не сумеет, ему не жить. Кроме этого он не сказал ничего. Ни словом не обмолвился о Мари Сен-Жак, острове Пор-Нуар, послании-сигнале от неизвестного или неизвестных или ходячей полой оболочке, быть может, вмещавшей, а может и нет, кого-то, кем он был или не был, — кто не мог даже утверждать, что обрывки его воспоминаний в самом деле принадлежали ему. Ни о чем таком он не говорил.

Зато рассказал все, что знал об убийце по имени Карлос. А знал он столько, что Вийер не раз изумленно взглядывал на Борна, слыша, как ему было известно, глубоко засекреченную информацию, поражался новым фактам, которые вписывались в существующие теории, но никогда раньше не представлялись ему с такой ясностью. После убийства сына генерал получил доступ ко всем досье на Карлоса, но обилие сведений, которыми располагал его собеседник, не шло ни в какое сравнение с достоянием тайных служб.

— Женщина, с которой вы говорили в Аржантей, та, что звонит в мой дом и призналась, что служит связной…

— Ее зовут Лавье, — перебил Борн.

Генерал помолчал.

— Благодарю вас. Она вас раскусила, она вас сфотографировала.

— Да.

— А раньше у них не было фотографии?

— Нет.

— Значит, вы охотитесь за Карлосом, а он — за вами. Но у вас нет ничьих портретов, вы знаете лишь двух связных, один из которых был в моем доме.