— Не пойму, мы победили или как? — озадаченно сказал Соколик.

— Мы выжили, — удивленно отозвался Кулема. — Вот не думал, что еще раз увижу солнце. Ну ты даешь, Волх Словенич! Ты действительно великий колдун.

— Что, князь, не верится, что это все ты натворил? — весело спросил Соколик. Все облегченно рассмеялись. Волх тоже улыбнулся, но довольно натянуто. Он чувствовал себя опустошенным и не понимал, на каком он свете. И что это за тихое озеро, которое светится розовой жемчужиной в окружении развалившихся городских стен?

— Эй! Эй! — закричал вдруг Соколик, тыча пальцем на середину озера. Там показались головы. Собачьи? Нет, волчьи. Четыре волка старательно гребли лапами и что-то волокли за собой, удерживая на воде. Это что-то оказалось человеком. Слабым, но живым, цепляющимся за волчьи холки, чтобы не захлебнуться.

— Клянча! — закричал Волх. Он забыл об усталости, мигом вышел из своего отрешенного состояния и бросился к воде.

Волки вытащили Клянчу на берег, Волх помогал им. Клянча потрепал своих спасителей по мокрым бокам.

— Спасибо, братушки! Волх Словенич, родной! Где это мы, леший меня забери?

Новгородцы снова расхохотались. Кто-то уже сорвал с себя одежду, пропахшую потом и кровью после боя, и ласточкой сиганул в воду. Живы! Пришел новый день, а мы живы! А о будущем можно подумать потом.

Волчий вожак сунул нос Волху в ладонь. Говорить с ним у Волха не было сил. Он просто опустился на колени и трепал большую и мокрую волчью морду, прижимался к ней щекой — словно ласкал любимую собаку. Волк смущенно поскуливал. Его волчица и двое сыновей стояли поодаль. Они оторопели, видя, что творит с их вожаком человек, но вмешиваться не смели. Наконец волк неловко ткнулся головой Волху в плечо и вместе со своей семьей побежал в лес.

А на середину озера выплыло нечто вроде плота. То ли дверь, то ли обломок крыши… Мичура стоя греб какой-то доской. Женщины, подобрав подолы, помогали ему руками.

— Вот, Волх Словенич! Все целы, всех сберег! — гордо объявил Мичура, причалив. — А думал — все, конец нам… Это что же такое произошло? Твоя работа?

— Его, его! — загомонила дружина, хвастаясь победой своего князя.

— Вот твоя дочка, князь.

Паруша поклонилась и поставила перед Волхом девочку. Тот покосился на нее с опаской, словно не узнавая. Туйя тоже попятилась от отца и захныкала.

Сайми дышать не могла от радости. Она глаз не смела поднять на Волха. Живой! Она не видела, что Бельд пожирает ее взглядом. Саксу хотелось сделать какой-нибудь решительный шаг. Подойти, обнять эту растрепанную, строптивую дуру. Но… А ну как она пошлет его куда подальше на глазах у дружины? Ишь, выпялилась на князя… Дура, еще раз мысленно обругал ее Бельд. Дура, но живая…

Ильмерь тоже сошла на берег. Как всегда, она была царственна и невозмутима — несмотря на разорванную рубашку, на сажу, землю и ссадины. Волх лишь на миг поймал ее настороженный взгляд. Потом все поплыло у него перед глазами. Озеро превратилось в небо и раскинулось над ним лебедиными крыльями. В ушах таяли далекие голоса:

— Волх Словенич!

— Что с ним?

— Колдовство силы отнимает…

— Воды дайте кто-нибудь!

— Да оставьте его в покое! — звонко и властно прозвучал очень знакомый голос. Потом умолк и он…

Утро было особенно прекрасным. Проснувшийся лес не мог поверить в тот ужас, который творился ночью у него на глазах. Это просто сон. Такой же, как город, стоявший вот уже век, и люди, копошащиеся в нем, как муравьи. Видение. Промелькнуло — и нет его. Просто почудилось. Но таким странным и страшным был этот сон, что после него уже нельзя жить, как прежде…

И вот птицы особенно чисто выводили свои трели. И особенно чистой была синева — когда улетели последние клочья гари. Там, где городская стена перестала существовать, к озеру сбегал лесной берег. Он отражался глубоким изумрудом ельника. Сосны уходили в воду золотистыми корнями. Их иглы тащили муравьи, чтобы восстановить муравейник, растоптанный боевым конем. Они ползли по телам сотен и сотен своих товарищей, волоча трудную ношу. И муравейник снова рос, и жизнь продолжалась…

Ильмерь сидела, поджав ноги, на самом берегу. Она то и дело поправляла рубаху на груди, а та упорно сползала, оголяя плечо. И переодеться теперь не во что — все сгорело в тереме. Вся ветошь, которой пожаловала ее Ялгава, не тем будь помянута. Но холодная озерная вода смыла с лица копоть, а вместе с ней — и часть ночного кошмара. И теперь, оторвав от своей многострадальной рубахи кусок, Ильмерь обтирала им щеки и лоб Волха.

— Оставьте его в покое! Отнесите его вон на тот берег и оставьте нас вдвоем, — велела она, когда Волх потерял сознание.

И никто не спорил. Никто не усомнился, что она имеет на то право и что так лучше для Волха.

Сейчас он спал. Обморок перешел в глубокий сон. Его лицо было изменчивым, как у ребенка. То брови страдальчески сдвинутся, то обиженно опустятся уголки губ, то тенью пробежит улыбка…

Ильмерь проводила влажной тканью по его лбу, отметая назад легкие волосы. Очень осторожно: она не спешила его будить. Ей еще надо было что-то объяснить себе самой. Что-то разрешить, в чем-то покаяться…

Любила ли она Словена так, как не раз надменно заявляла Волху?

Когда к молоденькой Ильмери посватался шурин-князь, ей это польстило. Словен был красив и властен, за таким можно и на край света! Правда, у него уже была жена, которую за глаза звали ведьмой. Но у Ильмерь были свои чары, она не сомневалась в своей юной, только что распустившейся красоте. Ничего, Афродита-обманщица научит ее таким ласкам, что Словен не то что старую жену — родную мать забудет.

Так и вышло. В браке Ильмерь была счастлива, спокойна и самоуверенна. Муж сходил с ума по ее красоте. Обустраивая терем в Словенске, он учел малейшие ее пожелания. А Шелонь… Ильмерь смирилась с ее безгласным присутствием — так же как с ее старшинством на официальных приемах. Как безмятежно катилась жизнь, как ровно билось сердце — пока не появился Волх!

Он, собственно, был всегда — угрюмый и злой волчонок, косящийся на нее как на врага. Ясное дело, он ненавидел ее, обвиняя в разладе между отцом и матерью. Ильмерь только равнодушно фыркала. Подумаешь — княжич. Ее совсем не заботили переживания мальчишки.

А потом он словно ее разглядел — или просто вырос? Ильмерь помнила, как изменилось его лицо тем осенним утром… Она выходила из реки голой, нарочно медленно, хотя холодная вода сводила ноги. Этот пащенок объявил ей войну — ну так она ответит самым сильным своим оружием. И победит. Получай! Каким смешным и жалким он стоял тогда на берегу, разинув рот!

Но Ильмерь поспешила торжествовать. Она рано записала Волха в безобидные воздыхатели. Он захотел ее совершенно по-детски — с абсолютной уверенностью в своих правах. И вот эта уверенность бесила больше всего. Потому что отзывалась на краю сознания мыслью, что есть судьба, есть воля богов и противиться им бесполезно…

Поцелуй, который подло украл у нее Волх, стал последней каплей. Как она ненавидела этого мальчишку и его слишком взрослый взгляд! Как ненавидела себя за то, что на крошечное мгновение замерла под его настойчивыми губами! Что он возомнил о себе? Что она безвольно подчинится любому мужчине, объявившему на нее права? Пусть так поступают безмозглые, румяные, дебелые словенские бабы, она будет выбирать сама!

Ильмерь ненавидела принуждение. Она гордилась своей сарматской кровью. И она не собиралась быть разменной монетой в склоке между отцом и сыном.

Но вышло так, что люди Тумантая, напав на нее врасплох, связали по рукам и ногам и утащили в лес.

Она пережила страшные дни. Балованная жена в одночасье превратилась в жалкую пленницу. Ее домогались, ее били за непокорность, ее держали впроголодь, в грязи, в темноте… Волх явился тогда как яркий свет, как спаситель! Но чтобы он опять не возомнил о себе лишнего, она остудила его пыл: ты отвезешь меня к Словену? И со странным, жестоким удовлетворением увидела, как изменилось, словно от удара, его лицо.