И поэтому, первым Трубников подписал приговор Литвину. Но тот пока ничего понять не мог…

…Литвин влетел на Петровку-38 с Колобовского переулка, на ходу махнул постовому удостоверением и помчался вверх по лестнице на четвертый этаж. Лифт, как всегда, был занят.

На ходу скинул плащ, не входя в свою комнату, через открытую дверь бросил его на стул и помчатся к кабинету начальника, где уже начиналась пятиминутка.

Он тихо вошел в кабинет. Трубников, наклонившись, копался в своем столе, и Георгий успел усесться в уголке, около сейфа, спрятавшись за спинами ребят.

Сводка происшествий была обычной. Трубников читал каждое сообщение, попутно давая распоряжения сотрудникам. За большим начальственным столом он выглядел внушительно. Широкие плечи, аккуратная колодочка с ленточками юбилейных медалей, костюм, сшитый в ателье «Мопс», налет седины в волосах.

В конце пятиминутки Борис Николаевич снял солидные очки в роговой оправе и обвел собравшихся внимательным взглядом.

– А почему я не вижу капитана Литвина? Он что, опять опаздывает?

– Я здесь! – Литвин приподнялся со стула.

Трубников внимательно посмотрел в угол, откуда раздался голос, словно хотел удостовериться, Литвин ли это на самом деле? Потом еще раз перебрал бумаги на столе и, не найдя ничего нового, распорядился:

– Все свободны. Работайте. А вы, Литвин, спуститесь, пожалуйста, в приемную. У Антонины Ивановны кое-что есть для вас.

Это «кое-что» Георгия совсем не обрадовало. Не заходя к себе, он пошел бесконечно длинным коридором к внутренней лестнице, спустился на третий этаж. Хотелось спать и болела голова. Но спать нужно по ночам, а не гулять до утра, зная, что завтра на работу. Хотя, с другой стороны…

Литвин подошел к двери приемной и, осторожно приоткрыв ее, заглянул. Тоня, как звали между собой вечно молодую Антонину Ивановну, секретаршу начальника МУРа, работавшую на Петровке с незапамятных времен, – в одиночестве печатала на машинке. Георгия это вполне устраивало.

– Здравствуйте, Антонина Ивановна, – войдя в приемную, он постарался улыбнуться мило и жизнерадостно.

– Ах, Георгий, – укоризненно покачала головой Антонина Ивановна, – совсем ты себя не бережешь. Пора за ум браться. Женился бы.

– Не могу. Целибат у меня. Обет безбрачия. Как у католического священника. Женюсь – какой сыск? О другом думать буду. А что, очень страшный вид?

– Как тебе сказать… – дипломатично ответила Антонина Ивановна. – Поменьше мелькай в коридорах.

– Само собой… Зачем вызывали не знаете? Может, премия?

– Премию заслужить надо, – наставительно сказала она. – Пока только шанс получить ее.

– У меня и так восемь шансов в производстве. Не знаю, куда деться. С премиями – хуже.

– Расписывайся…

Литвин открыл журнал, поставил подпись, вышел из кабинета и на ходу стал изучать листок.

Это было заявление от гражданина Минова В.П. о «возмутительном бездействии» районной милиции по факту ограбления автомобиля «Жигули». К заявлению прилагался длинный список похищенных вещей «Магнитофон „Саней“ /Япония/ – пятьсот двадцать рублей, меховые чехлы /2 шт./ – по четыреста рублей, приемник „Грюндик“ – четыре сто сорок…» Список замыкала щетка-сметка за семь рублей тридцать две копейки.

«Что-то дорогая щетка», – подумал Литвин. Хотя нельзя было не признать, что над машиной гражданина Минова В.П. кто-то хорошо поработал.Многочисленные резолюции на заявлении предписывали в кратчайшие сроки принять все меры к розыску похищенного и установлению личности виновного. Среди них выделялась одна, написанная ярко оранжевым фломастером. Именно в ней указывался конкретный исполнитель. Резолюцию эту наложил Трубников.

3

Настроение испортилось окончательно. Прежде всего сейчас действительно и без того достаточно дел. Не таких уж простых. Это заявление, кроме того, и вовсе не по линии их от дела. Но, указав Литвина в качестве исполнителя, «Граммофон» отрезал все возможности переправить заявление по назначению.

А еще автомобили… В отделе все знали, что он считает их создание «отрыжкой цивилизации», за которую человечеству еще долго придется расплачиваться.

Нет, не от рождения он стал автофобом. Более того, уже в девятнадцать он лихо носился на отцовском «Москвиче», катая замиравших от его мастерской езды симпатичных и пугливых подружек. Копил на собственные «колеса», подрабатывая на тяжелых, но хорошо оплачиваемых работах. И все бы нормально, не попади он в начале своей службы в отдел розыска ГАИ. Вид разбитых машин и печальные судьбы их хозяев стали постепенно подтачивать убежденность в абсолютной полезности личных «стальных коней». Когда же в аварии погиб его друг, у Георгия окончательно сформировалась новая точка зрения относительно автомобилизации. Перевод из ГАИ на Петровку воспринял как дар судьбы. Всем видам транспорта предпочитал метро. В машину садился только в тех случаях, когда дело не ждало. Нет, он просто не признавал индивидуальные автомобили и все!

Как бросившие курить не признают табака. А когда его слишком сильно донимали всякими шутками, он наставительно говорил: «Один мудрый, – не в пример некоторым, – дед говаривал мне, что бог создал человека для того, чтобы он сам ходил по земле. А машина – это от л у к а в а г о…»

И вот «лукавый» подсунул…

Литвин вошел в комнату, сел за стол, поискал глазами плащ. Кто-то из ребят уже повесил его на крючок за дверью. И за это спасибо.

Прикрываясь рукой, он сладко зевнул, выпил анальгинчику и, собравшись с силами, взглянул еще раз на заявление. Надо было хотя бы составить план действий.

Вверху исписанного листа криво и ехидно усмехалась оранжевая резолюция…

4

Шагая по переулку, Литвин все больше раздражался. Места другого не нашли! Новых районов игл мало? Нет, обязательно свои черные дела здесь, в старой Москве, проворачивать надо.

Литвин был потомственным коренным москвичом. Поэтому старую часть города любил трепетно и нежно. К улицам, переулочкам, домам, тупичкам и скверикам он относился не как к памятникам архитектуры или, скажем, садового искусства далекого прошлого, а как к живому существу, со всеми его слабостями и причудами. Да, собственно, так оно и есть. Только почувствовать эту особенность Москвы трудно. Здесь не помогут путеводители, экскурсии, рефераты. Ее надо чувствовать кончиками нервов. И тогда вдруг все переменится. С лепного карниза улыбнется лукаво изящная нимфа, зашуршат, завораживая, гипсовые крылья летучих мышей, сплетенные в причудливый узор. Тихо и грустно зашумят мудрые деревья маленьких сквериков. Сколько здесь давалось клятв? А вот старенький кривой переулочек. Вроде и не построен, а сам пророс, пробиваясь между домами. Поманит в прохладную свою глубину и неожиданно покажет за очередным поворотом церквушку такой необыкновенной красоты, что и чудо рядом с ней будет мелким событием. И небо над этими домами другое. И сирень над лавочками. И дворики те самые, «поленовские». И воздух чист и свеж, словно нет рядом грохочущей пыльной магистрали. И по утрам выпадает роса…

А тут – преступление.

Участковый остановился напротив серого трехэтажного дома.

– Вот здесь стоял… – он зачем-то притопнул, словно пробуя на прочность старый асфальт, и добавил, уточняя, – Автомобиль, в смысле…

Литвин посмотрел под ноги, на дорогу, покрытую редкими, темными мазутными пятнами с прилипшими к ним желтыми листочками. Взглянул на дома, затененные кронами деревьев, на глухую заднюю стену нового здания старого московского театра из красного кирпича.

Никаких особых следов или тайных знаков. Что найдешь, спустя три дня после совершения преступления?

Все чисто и обыденно. Да, собственно, что – три дня. Он посмотрел в районном управлении материалы дела. Ни отпечатков пальцев, ни надежных свидетелей. Только так, – кто-то что-то слышал, где-то кто-то промелькнул не то в семь, не то полдевятого. Зацепиться не за что – ни уму, ни глазу. А ведь ребята из РУВД грамотно поработали. Грех гражданину Минову на них жаловаться.