— Мама, мама, она спасла меня!

Старая женщина собиралась поить корову. Замерла на секунду с ведрами в руках и обернулась от двери:

— Вы друг друга спасли. Она тебя, ты ее! Не зря ты внучку, как мальчишку воспитывал! Терпеливая! Слова больше не скажу против твоего воспитания и с Ленкой поговорю…

Береза под окном покрылась инеем. Огромный снежный сугроб нависал с крыши, загибаясь к окну волнистым краем и закрывая всю верхнюю часть. Огромная тень, перекрывая солнечный свет и мешая солнцу заглядывать в дом, лежала на домотканных дорожках. На улице стояла тишина.

— Чингачгук!

Пронзительный голос Кольки прорвался даже сквозь двойные зимние рамы. Казалось, стекло и то затрепетало от этого вопля. Затем раздался разбойничий свист в два пальца. Маринка подбежала к покрытому морозными узорами окну. Залезла на стул и выглянула через крошечную полоску не затянутого льдом сверху внешнего стекла: Колька стоял напротив их дома посреди дороги и бешено махал ей рукой — выходи!

Чингачгуком ее назвали мальчишки после того, как она этим летом проскакала без седла и уздечки по всей деревне на спине самого свирепого жеребца в колхозе. Даже конюхи подходили к нему с опаской и называли “дьяволом”. Намотав гриву на руку и сжав голыми коленками гладкие бока, девчонка пронеслась по каменке. Гнедок так и не смог ее сбросить. А уж выплясывал, уж старался! Даже укусить пытался, но она быстро прекратила его шалости, треснув кулаком по ноздрям. Ни один деревенский мальчишка не рискнул повторить ее “подвиг”. Зато кличка “Чингачгук” приклеилась к Маринке прочно.

Гнедок признавал ее, охотно подходил и забирал из рук кусок хлеба или огрызок моркови. Если девочка гуляла на улице, а он в это время тащил телегу или сани, поворачивал и ни кнут, ни вожжи не помогали вознице: жеребец подходил “здороваться”, как смеялись в деревне. Тыкался мордой в маленькие ладошки и радостно фыркал: у Маринки всегда было припасено для него в кармане какое-нибудь лакомство. Только потом продолжал путь. Возницы все же приноровились и, едва завидев девочку, кричали:

— Маринка, будь человеком, выйди на дорогу, а то этот дьявол опять к тебе рванет! Потом и не развернусь…

Маринка выскочила на крыльцо, накинув на плечи старенькое пальтишко:

— Колька, подожди, я уроки сделаю и выйду! Осталась только математика.

Мальчишка крикнул от калитки:

— Чингачгук, мы в хоккей собрались играть! Вратарем встанешь?

— Встану! Но потом нападающим!

— Согласны! Только давай быстрей!

Девчонка за пять минут покончила с уроками. Прыгнула в валенки. Натянула пальтишко и мальчишескую шапку. Торопливо забила просохшие варежки в карманы. Схватив со стола кусок белого хлеба с размазанным по верху вареньем, выскочила за дверь. Сдернула с крючка в сенях старенькие “снегурки” с веревочками и палками для закрепа. Заперла дом на щепку. На ходу жуя, выдернула из-за сугроба у ворот спрятанную клюшку и со всех ног кинулась к реке.

Клюшку приходилось прятать от матери, которая постоянно грозилась сжечь ее. Маринка фактически без перерывов ходила в синяках, ссадинах и вообще, мать считала, что хоккей не девчоночье дело. А ей так нравилось носиться на коньках и не беда, что частенько во время игры попадало шайбой по коленям. Отец по вечерам усмехался в густые пшеничные усы, когда она хвасталась очередной фиолетовой “наградой”.

Игра закончилась дракой. Противники из “чухонки” остались недовольны проигрышем и попытались оспорить счет у “вершков”. Маринка, ревностно следившая за правилами, до хрипоты спорила с ними. Приятели поддерживали подружку. Поняв, что слова бесполезны и чухонские просто издеваются, вцепилась Борьке Балатову в шапку. Натянув ее мальчишке на нос, уронила противника на лед. И понеслось…

Домой она вернулась в темноте с оторванным у шапки ухом, разорванным по шву рукавом, разбитым носом и с фонарем под глазом. Но не побежденная. Глаза горели зелеными сполохами. Сидевший за столом отец аж крякнул, увидев дочь в таком виде. Положив ложку на стол, спросил:

— Опять подралась?

Она честно кивнула. Стащив пальто и развесив мокрую одежду на краю печки, села напротив отца. Взяв вторую ложку, с жадностью принялась за еду. Отец молчал и ждал, когда поест. Маринка покончила с едой быстро. Принялась рассказывать о том, что произошло:

— Пап, чухонские сами виноваты. Балатов воду мутит! Мы им четыре гола всадили, а они нам один и то с трудом. Потом орать начали, что мы все голы не честно забили и выиграли в таком случае они, а не мы. Мне вообще заявили, что “путаюсь под ногами”! Это я-то? Да лучшего нападающего, по словам Кольки, в деревне нет! Я просто отстаивала правду.

Он почесал затылок, разглядывая налившийся багрянцем фингал:

— Правду-то правду… Я тебя понимаю! А что матери скажем? Она через пятнадцать минут прийти должна. Расстроится, что опять ты на хоккей бегала.

Девчонка рубанула ладонью по воздуху. Иван Николаевич с удивлением узнал собственный жест:

— Так и скажу! Чего она ругается и не хочет, чтоб я с мальчишками дружила? Мне же не интересно с девчонками! Куколки-сюсюкалки, бантики-фантики, цветочки-веночки — глупости одни! Ты вот говоришь, что человек сам должен выбирать, с кем дружить, а мама мне запрещает с Колькой, Витькой, Толькой и Лешкой дружить. А они настоящие друзья. Мы же всегда вместе! А она запрещает… Это справедливо?

Иван Николаевич серьезно взглянул на дочь:

— Говорил! Тебе уже десять лет и пора бы за ум браться. А ты все, как последний шалопай, с синяками ходишь. Твои ровесницы чистенькие по улице идут. С горок на санках, а не на ногах катаются, а у тебя даже зимой пятна на руках. Покажи-ка ладони… — Маринка с готовностью протянула руки, дипломатично опустив их ладонями вниз. Отец скомандовал: — Хитришь! Другой стороной показывай. Так-так… Куда мы сегодня лазили, раз пальцы чернее сажи и уже не отмываются?

Дочь вздохнула:

— К механикам ходили. Они у “дэтэшки” мотор перебирают.

Отец подытожил:

— Ну, и ты, естественно, помогла?

Она с готовностью кивнула:

— Ага! Я подшипники промывала.

Отец едва сдержался, чтоб не расхохотаться. Напустил на себя строгость и прокашлялся:

— Вот что, Маринка, иди в спальню. Садись за чтение и не показывайся. Я с матерью сам поговорю. Подготовлю ее к встрече с тобой, а то она в обморок упадет от твоего вида.

— А что, пап, так страшно выгляжу?

— На разбойника не тянешь — маловата, а в темноте напугаться можно!

Дочь потерла подбитый глаз и решила сменить тему:

— Пап, когда на волка пойдем охотиться?

— Послезавтра, если метель не разыграется.

Маринка хотела еще что-то спросить, но в сенях стукнула дверь и она опрометью кинулась в свою спальню. Сцапала по дороге книжку и забравшись с ногами на стул, принялась за чтение. Но хотя она и читала, но не забывала прислушиваться и к тому, что творилось на кухне, то и дело настораживалась, едва только голоса начинали звучать громче.

Елена Константиновна вошла в кухню. Сняла пальто, повернулась, чтобы повесить его на крючок и сразу заметила, что пальто дочери отсутствует. Заглянула на печь. Коснулась рукой еще не растаявших ледышек и все поняла. Вышла из закутка. Посмотрела на сидевшего за столом мужа и устало спросила:

— Опять хоккей? Сколько я буду говорить, ей нельзя играть в хоккей! Маринка стала на мальчишку похожа! Дерется, ругается, а теперь еще и хоккей. Иван, что ты делаешь?

Подошла к самому столу и уставилась на мужа. Иван Николаевич выдержал ее недовольный взгляд и спокойно ответил:

— Лена, присядь, пожалуйста и успокойся! Маринка подрастает и нельзя запрещать то, что она хочет делать. Она свободная личность и если ей интересно с мальчишками, пусть будут мальчишки! В конце концов, она развивается. Со временем пройдет и сама решит, с кем ей дружить.