- Неужели Павел Матвеевич знал об отношениях дочери и друга?

- Я ему сказал.

- Вы? Тогда в прихожей?

- Да.

- Вы выбрали на редкость подходящий момент.

- Такие моменты не выбирают. Я сорвался. А как вы догадались обо всем?

- Вы же хотели, чтоб я догадался.

- Хотел. Надоело слыть подонком в кругу незаслуженных страдальцев.

- И вы сделали все, чтоб я догадался. «Мою жену утешил бы Друг дома» и так далее. Вы не скрывали целенаправленной ненависти к ней и художнику. В этом своём чувстве вы их как бы соединяли… Удивляюсь только, как вам удалось провести следователя.

- Говорю же, мы выступали единым семейным фронтом. Я, в частности, заботливый сочувствующий муж. Ради Павла Матвеевича.

- Думаю, не только ради него. Очень самолюбивые люди вроде вас крайне дорожат мнением окружающих. Роль обманутого мужа смешна, жестокого — опасна. Уверен, что поэтому вы предложили Анюте подать на развод, а не сделали это сами. Считается непорядочным бросить женщину, у которой только что погибли все близкие.

- Ага, более порядочно изменять и врать. Я не мог с ней жить.

- Анюте и Дмитрию Алексеевичу известно, по какой причине вы развелись?

- Я ничем себя не выдал.

- Когда вы узнали об их связи?

- Третьего июля, в воскресенье.

После чая все разбрелись по саду. Старшие Черкасские и Маруся с Петей пошли на огород по клубнику. Анюта с Дмитрием Алексеевичем стояли у куста жасмина, о чем-то оживлённо беседуя. Борис лежал в гамаке. Вдруг она обернулась и крикнула: «Боря, ты на пляж собираешься? Мы уже все готовы!» Он поднялся и прошёл в дом, в их с Анютой комнату. Любовь Андреевна подарила на Новый год дочкам по сумке; две одинаковые дорожные сумки на молниях, синего цвета. В них привезли вещи на дачу.

- Я расстегнул молнию и понял, что сумки перепутали, к нам внесли Марусину… ну, учебники, тетрадки. Отнёс её в светёлку. Там на столе стояла наша. Я принялся искать плавки, и вдруг из открытого окна до меня донёсся такой, знаете, страстный шёпот: «Только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной». Говорила моя жена. И Друг дома так же плотоядно отозвался: «Люлю, нам необходимо встретиться». Их не было видно за жасмином, огромный куст в белых цветах и сладковатый, пошловатый запах…

- А почему «Люлю»?

- Очевидно, интимное прозвище. Никогда не слышал, чтоб её кто-нибудь так называл.

- Что же вы делали дальше?

- Да ничего особенного. Отнёс сумку в нашу комнату, потом вышел: вся компания уже дожидалась меня у крыльца — объявил, что голова разболелась. — Борис помолчал. — Уверяю вас, эта любовь им бы недёшево обошлась. Но я не успел. Как говорится, распорядилась сама судьба.

Нет, математик и в роли обманутого мужа был совсем не смешон. Он был опасен-вот подходящее слово.

- Судьбе кто-то крепко помог. Как вы думаете, почему Анюта скрывает, что чутко спит?

- Она и никогда не любила о себе распространяться. Но здесь что-то другое. Возможно, не скрывает, а кого-то покрывает?

- У меня постоянное чувство, Борис Николаевич, что вы многое недоговариваете.

- А вы думайте, анализируйте, вы ж писатель, психолог. Копаться в чужом белье — ваша профессия.

- Продолжаем копаться в вашем. Как вам взбрело в голову доложить отцу об Анюте в день похорон?

- Водки выпил — отказали тормоза, эти самые сдерживающие центры в мозгу. Ну, не смог больше выносить их присутствия, встал и вышел. В прихожей меня догнал Павел Матвеевич… не знаю, за мной он пошёл или ещё зачем… Во всяком случае, он меня окликнул и спросил: «Куда ты собрался?» Я сказал, что голова дико болит, поеду к себе, может, усну. Он предложил свою спальню. Я упёрся: поеду. Тогда он говорит: «Как вам угодно. Со мною и дочерью останется наш друг». Это «вам» и «друг» меня взбесили, и я высказался: «Вашему другу и вашей дочери мы мешаем. У них же большая любовь, не знали?» Он побледнел, схватил меня за руку и прошептал: «Не может быть». Я говорю: «Хотите, докажу?» И тут я почувствовал, что он сходит с ума.

- То есть?

- Он молча смотрел на меня довольно долго, но как будто не видел. И вдруг пробормотал что-то неразборчиво… что-то насчёт лисиц…

- Насчёт чего?

- Лисиц… Точнее, про каких-то лис… Потом сказал чётко и внятно: «Полевые лилии. Только никому не говори. Ты никому об этом не скажешь?» Мне стало не по себе, я вырвал руку и ушёл. Да, я сбежал! От ужаса, от моей прошлой жизни, от всего. И вчера он меня встретил этими же словами. Писательская любознательность, черт бы вас взял!

- Бросьте! Вы три года мечтали высказаться, что, не так? Вы все четверо об этом мечтали, а теперь врёте и скрываете. И помогаете убийце. Но со мной эти игры не пройдут!

Борис поглядел на меня пристально.

- Чего это вы так разволновались, а? Сегодня, кажется, я подкинул вам кое-какую пищу для размышлений. Или пища не нравится? Разочаровались в женщине? То ли ещё будет.

Когда, расставшись с математиком, я вернулся в палату, Анюта ещё сидела возле отца. Она явно дожидалась меня, обернулась на звук шагов и тотчас заговорила:

- Мне надо вам кое-что сказать.

Мне вообразилось вдруг, будто она хочет исповедаться в своих любовных похождениях, и я пробормотал вполголоса:

- Может, выйдем?

Анюта поглядела удивлённо — безмятежный пустой взор, стальные нервы — и пожала плечами.

- Мне скрывать нечего.

Внезапная злость вспыхнула во мне. Интересно, с кем она теперь чувствует себя настоящей женщиной? С эстетом? Или ей нравится разнообразие?

- Помните, вы спрашивали, чем занималась Маруся те три дня, что мы жили вдвоём на даче?.. Ну, она переписывала билеты, помните? Так вот, билеты исчезли.

Я с усилием переключился на другую тему и глупо спросил:

- Куда исчезли?

- Не знаю. Их нет.

- Где их нет? Послушайте, Анна Павловна, давайте оставим все эти намёки и хитрости. Вы не хотите быть со мною откровенны? Ладно, перебьёмся, но учтите…

- Кажется, вы бредите, — перебила Анюта высокомерно и поднялась с табуретки. — Я вам больше слова не скажу.

- Простите, — ответил я смиренно и повторил вранье математика: — Дико болит голова. Присядьте, пожалуйста, и расскажите о билетах.

- Вы мне о них напомнили, заставили вспомнить. Маруся взяла на дачу учебники и несколько тетрадей. Милиция её вещи осматривала, и я подтвердила, что все на месте. Я никакого значения этому не придавала: кому нужны её тетрадки? Вообще мне было не до того. Все так и оставалось в светёлке почти два года, дверь на крючке. А прошлым летом я, наконец, собрала Марусины вещи и отвезла в Москву. Учебники и тетради заперла в письменном столе в её комнате. Мы с папой туда никогда не заходим: у нас трёхкомнатная квартира, у каждого по комнате. Я хочу сказать, что к вещам сестры никто, кроме меня, не прикасался и как-то потеряться они не могли. Понимаете? Когда вы спросили, чем занималась те три дня Маруся, я вспомнила и как будто увидела у неё в руках эти билеты.

- Как они выглядят?

- Они переписаны в школьную тетрадку, от руки. Вопрос по русской грамматике — и тут же на него краткий ответ. Обыкновенная тетрадь в клетку, зелёного цвета, но Марусины были новенькие, а эта очень потрёпанная, засаленная, видно, что переходила из рук в руки. Я вам тогда ответила, что билеты остались у нас, и вдруг подумала, что в прошлом году среди других тетрадей их, кажется, не было. Но точно вспомнить не могла. Съездила в Москву, проверила: да, билеты, переписанные Марусей, на месте, а та, Петина тетрадка, исчезла.

- Вы просмотрели тетради в тот день, когда Пете звонили?

- Ну да.

- А мне говорите об этом только сегодня.

Анюта нахмурилась:

- Не советую на меня давить.

- Ладно… Итак, билеты. Могла их потерять сама Маруся? Не думаю. За те три дня мы с ней никуда не ходили, только на Свирку. Кому нужно подбирать какую-то грязную тетрадь? Через рощу и луг мы обычно шли своим маршрутом, не тропинками, а по траве. Уже в четверг я все эти места осматривал.