— За тобой, Николаи, десять тыщ, забыл?

— Все забыл. Вы кто?

— Не придуряйся!

— Я память потерял, вчера из больницы.

— Про больницу мы знаем. Правда, что ль, ничего не помнишь?

— Честное слово.

— Ну, так я к тебе прибираться ходила.

— Побираться?

— Ты хоть не злой, Николаич, но вредный человек, ехидный.

— Бабушка, я болен. Вот деньги. Теперь вряд ли смогу домработницу держать.

— Так мы ж с тобой не разговариваем.

— Как не разговариваем? Из-за чего?

— Пес его знает, прости Господи. Слово за слово, сцепились… «Ноги моей!..» — говорю. А ты: «И не надо!» А потом посчитала: десять тыщ за прачечную, забыл?

— Когда же мы сцепились?

— Аккурат в начале июня. А потом соседка говорит: хозяина твоего прибрал господь. Ан не прибрал! Долго жить будешь.

— Спасибо.

— Вот ведь не вовремя «сцепились»! Могла бы стать отличной свидетельницей.

Едва до дому доплелся, стертые ноги в туфлях болят, голова болит. И пустота. На веранде в шезлонге сидит невропатолог, глядит в изумленьи.

— Макс, это ты? Не узнать!

— Вот, начинаю новую жизнь. Иван Петрович, а мы с вами друзья, оказывается?

Он улыбнулся с мягкой усмешкой.

— Старинные приятели.

— Старинные?

— С молодости.

— С двадцати лет?

— Ну, где-то так.

— Вы должны знать про меня, про моих родных…

— Нет, нет. Мы недолго знались.

— Как это?

— Просто. Институты окончили, жизнь разметала.

— Я при вас еще перешел на скульптуру?

— При мне, но никаких катастроф в связи с этим в твоей судьбе вроде не было.

— Значит, мы уже в больнице встретились?

— Нет, лет десять назад как бы заново познакомились, через Сему. Что ж ты сбежал-то, а?

— Невмоготу там. А здесь еще хуже.

— Поехали в Москву в мою клинику.

— Ради Бога, не надо!

— Ну, ну, успокойся.

— Так вы не у нас работаете?

— Нет, я специально к тебе приезжал.

Такая заботливость показалась мне чрезмерной, даже подозрительной.

— Ладно, пойдем в спальню, ты ляжешь.

— Зачем?

— Займемся психоанализом.

— Нет, Иван Петрович, извините. Мне тяжел больничный дух. Надеюсь, сам справлюсь.

— Хорошо, просто побеседуем. Для твоего спокойствия я не буду употреблять специальной терминологии. Все — перед тобой не врач.

— Ко мне вернется память?

— Пятьдесят на пятьдесят. У тебя амнезия не тотальная, а частичная, сквозная, так сказать.

— Да, я все время ловлю себя на мысли, что рассуждаю не как студент.

— Вот-вот. Кабы тебе было двадцать, я б с уверенностью сказал: память вернется. В шестьдесят — нет, поздно. Ты как раз посередине.

— Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.

— Страх — это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать — ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.

— Что за роковой срок?

— Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.

— Я в тюрьме, случайно, не сидел?

— Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.

— И женщин любил?

— Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.

— Сейчас мне противны и работа, и женщины.

— Любопытное свидетельство.

— Кто такая Вера?

Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:

— Твое последнее увлечение.

— Последнее? Вы уверены?

— Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?

— Соседи просветили, — инстинктивно я умолчал о письме. — Расскажите мне о ней.

В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на «вы».

— Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.

— Чем она занималась?

— Кажется, имела какое-то отношение к кино.

— Сколько ей лет?

— Не больше двадцати.

— Нет, я был ненормальный!

Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.

— Насчет Веры — все вопросы к Семену. Она была его знакомой.

— Она умерла?

— Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.

— Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.

Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре — черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.

— В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря — в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.

— Как?

— Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.

Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович — последний человек, перед которым я исповедался бы.

— Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?

— Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?

— Например, вас.

Он усмехнулся.

— Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?

— Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…

— Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?

— Наверное, — почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.

— Ты от меня ничего не скрываешь?

— Нет.

— Странно. Мне показалось… ну ладно. Что такое «зеленый кулон»?

— Я нашел вчера в секретере.

— Что в нем страшного?

— От прошлого мне остался один сон: статуя с зелеными пятнами.

— Зеленые пятна… — повторил Иван Петрович с интересом. — Патина или окисление?

— Нет. Как будто кровь.

— Да, ты был залит кровью… но зеленые? Трупные пятна, признак разложения?.. Видишь, какой любопытный символ таится в твоем подсознании: дом-гроб, в котором разлагается труп.

— Иван Петрович! — взмолился я. — Давайте обыщем все — от чердака до подвала.

— Милиция наверняка делала обыск… Ладно, давай.

В порыве внезапного азарта мы нашли на кухне электрический фонарик, взобрались по наружной лесенке у задней стены на чердак. Обширное пустое пространство, пол утеплен шлаком, котел отопления… Я поковырялся в шлаке — тонкий слой, человека не спрячешь.

— Запаха нет, — вдруг сказал Иван Петрович. — Знаешь, как пахнет труп?

— Не помню… а может, не знаю. Пылью пахнет. Углем…

— Правильно.

В забетонированном подвале (люк в кухне) я смахнул с полок запасы консервов (к войне, что ль, готовился?), простучал стены — звук равномерный, упругий, вроде никаких полостей… и не пахнет… В углу на низенькой табуретке симпатичный пузатый бочонок с краником. Я повернул, смочил пальцы.

— Кажется, коньяк.

— Армянский. Это тебе Сема подарил.

— С какой радости?

— За работу. Ты от денег отказался.

— Значит, жадюгой я не был?

— Ты был щедрым человеком.

— Коньяк-то мне можно употреблять?

— В умеренных количествах.

Мы нацедили пол-литровую банку, поднялись на кухню. Я глотнул, готовясь к испытанию в мастерской. Поле битвы.

Иван Петрович принюхался.

— Ароматические свечи.

— Мне говорили, я любил, когда работаю…

— Да, ты был с причудами… впрочем, не выходящими за рамки. Кто ж твой враг, а? — резким жестом доктор обвел обломки и крошево.

— Может, я сам себе враг?

— Остроумное предположение. Но такой удар кувалдой ты себе не смог бы нанести. Где-то должна быть дверца, закамуфлированная обоями… ага, здесь. Кладовка.

А, та самая, что видна на фотографии. Мы вдвоем протиснулись в квадратную комнату без окон. Вспыхнул свет. Антресоли с папками, эскизами, картинами… инвентарь скульптора и тоже гипсовый мусор. Иван Петрович прокомментировал: