Здесь, в жокейской, имели право находиться лишь сами жокеи и обслуживающий их персонал, о чем неустанно напоминали распорядители, однако в коридорах и холлах тут с самого начала скакового дня толпилось множество посторонних; кого только здесь не было, от владельцев лошадей, членов правления жокей-клуба и общественников из судейской коллегии до корреспондентов и просто особо важных персон. Все эти люди входили и выходили из жокейской, когда им вздумается; знаменитости, при одном виде которых открывались все двери, в основном приходили сюда просто так, от нечего делать, даже не задумываясь, что их присутствие может мешать жокеям. Над толпой в смокингах и баснословно дорогих платьях стоял гул разговоров, щелкали блицы, взрывами поднимался смех; однако стоило здесь появиться жокею в картузе, куртке, бриджах и сапогах, направлявшемуся с «бабочкой» в руке к весовой, как все разговоры ненадолго умолкали. Толпа особо важных персон почтительно расступалась, однако самим жокеям от этого, конечно, легче не становилось.

Наконец закончилась последняя скачка перед Дебри. Приближение главного события дня чувствовалось по трибунам: в преддверии Дерби ложи и галерка, ожидавшие проводки участвующих в скачке лошадей и фольт-кейтинга[3], настороженно притихли. Войдя вместе с направлявшимся на взвешивание отцом в жокейскую, Анри заметил, что притихла и заполнившая коридор толпа избранных. Телохранители, продвигаясь вперед вместе с ними, настороженно вглядывались в окружавшие их лица. Их задачей было предотвратить возможное покушение, и, помня о случае с Анри, они сейчас не доверяли никому и ничему. Но пока никакого намека на покушение не было.

Когда они с отцом подошли к весовой, здесь, у узких дверей, сбились в кучку все двадцать три жокея, допущенные к Дерби. Наездники, стоящие сейчас у дверей весовой, представляли Францию, Соединенные Штаты, Великобританию, Австралию, Ирландию, Новую Зеландию, ЮАР и Японию. Несмотря на в общем-то ровный подбор скачки, не только знатоки, но и рядовые тотошники знали, что в этом Дерби вне конкуренции будут четыре основных фаворита; сила этих четырех скакунов, выявленная во множестве предыдущих скачек сезона, была на порядок выше силы остальных лошадей; в эту четверку входили Корвет, выступающий под Сен-Клу, Чанг, которого привез новозеландец Огилви, а также два не знающих пока поражений американских жеребца, Блю-Майл и Оуэн-Ли, заявленные под известными жокеями Джонсуиком и Риджхаммером. Судя по горящим на всех табло цифрам ставок, остальные девятнадцать лошадей, как считало большинство пришедших на ипподром, равняться с этими четырьмя фаворитами не могли при всем желании.

Стоящие сейчас перед весовой жокеи, по существу, лучшие из лучших в мире, образовали нестройную толпу. Каждый из них в эти минуты норовил сделать все, чтобы пройти взвешивание первым. Недисциплинированность жокеев объяснялась просто: каждый хотел как можно скорей отделаться от взвешивания и усесться на свою лошадь. Перед стартом им была дорога каждая секунда.

Отец и Анри стояли довольно близко к двери, однако толкотня была такой, что это не давало никаких гарантий, что они пройдут именно в свою очередь. Расположившиеся сбоку и сзади жокеи то и дело незаметно оттесняли их, пытаясь протиснуться в весовую первыми. Однако отца было не так-то легко оттереть; например, когда маленький юркий ирландец попытался вдруг в наглую проскользнуть между ним и Анри, отец тут же подставил ему спину. В результате ирландцу, поневоле ткнувшему отца плечом, не осталось ничего другого, как показать соединенные колечком пальцы и сказать «сорри».

Наконец, когда они приблизились к двери вплотную, Анри, не в силах вынести ожидания, сказал:

— Черт, скорей бы.

Достав коробочку с леденцами, отец усмехнулся:

— Малыш, потерпи.

— Как ты вообще?

— Я-то? — Положив леденец в рот, отец спрятал коробочку. — Если ты о мандраже, я спокоен, как скала. Вообще все пока идет отлично. — Чмокнув, отец разгрыз таблетку. Некоторое время он стоял, бесстрастно разглядывая дверь. Затем с его лицом что-то случилось; в первое мгновение Анри почему-то подумал, что отец подавился костью. Рот отца перекосила гримаса, глаза широко открылись, из горла вырвался хрип; постояв так с секунду, отец попытался что-то сказать Анри и тут же, схватившись руками за горло, согнулся в три погибели. Еще не понимая, в чем дело, Анри пригнулся; вглядываясь в продолжавшее кривиться лицо отца, спросил:

— Па, тебе плохо? Что случилось?

— Мне… мне… леденцы… — Отец продолжал хрипеть. — Они подложили, запомни… Подложили… — Не договорив, отец вдруг упал навзничь. Это вызвало общую суматоху; кто-то выругался, кто-то завопил истошным голосом: «Эй, сюда, с жокеем плохо!» Затем несколько человек закричали на разных языках: «Доктора! Скорее доктора!» Пока все это происходило, бросившиеся к ним телохранители, среди которых были Ли и Арсен, оттеснили в сторону всех, кто стоял рядом. Ли помог Анри повернуть отца, которому, судя по вырывавшимся из его рта судорожным хрипам, сейчас было хуже некуда. Вглядевшись в отца, Анри вдруг понял: он умирает. Зрачки казались стеклянными. Чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, Анри крикнул:

— Па! Па, ты меня слышишь? Па?

— Малыш… — Отец выдавил это с трудом. — Малыш, ты должен поскакать… Вместо меня… На Гугенотке… Малыш… Ты слышишь… Поскакать… Вместо… Вместо… — Глаза отца закрылись.

Не желая верить, что отец может умереть, Анри вдруг понял, что кричит изо всех сил: «Па! Па, не надо! Па! Слышишь, па!» Тут же он ощутил, как кто-то крепко держит его за плечи. Затем его отодвинули в сторону. Над отцом склонился врач ипподрома. Ту г же откуда-то появились еще два человека в белых халатах. Один из них, приподняв веки отца, сказал деловито:

— Быстро в реанимацию. Другого выхода нет. Скорей носилки!

Будто в тумане Анри видел, как два санитара ставят на пол носилки. Пока отца перекладывали на них, рядом с носилками находились Ли, Арсен и появившийся наконец инспектор полиции. Анри отдел, как полицейский о чем-то спрашивает окружающих. Наконец инспектор что-то спросил у него самого. Не выслушав вопроса, Анри ответил машинально:

— Отца отравили леденцами.

Инспектор внимательно посмотрел на него. Судя по всему, это был опытный полицейский.

— Вы говорите, леденцами?

— Да. Сейчас эти леденцы у него в куртке.

— Очень хорошо, что вы об этом сообщили. — Сказав это, полицейский сделал шаг в сторону.

Подойдя к носилкам, Анри помог санитарам уложить отца. Затем, двигаясь рядом с носилками, попытался понять, жив ли еще отец или нет. Носилки качались, лицо отца тряслось. Понять, в каком состоянии находится сейчас отец, было невозможно.

Затем, когда носилки вынесли на улицу и задвинули в «скорую», Анри попытался сесть рядом с отцом; его с трудом удержали врач, Мюнез и два полицейских. Машина уехала, разгоняя сиреной окружившую паддок толпу. Анри рванулся было за ней, но тут же остановился. В голове у него все плыло. Вокруг о чем-то кричала возбужденная толпа, раздавались полицейские свистки; в конце концов Анри понял, в чем дело: около десятка полицейских, взявшись за руки, делали все, чтобы взбудораженная толпа не прорвалась в паддок. Все это Анри видел и слышал будто в тумане; он понимал, что перед ним мелькают какие-то лица, но не различал их.

Наконец до его сознания дошло, что кто-то непрерывно повторяет у него под ухом:

— Месье Анри… Месье Анри… Анри, мальчик мой, да посмотри хоть на меня…

Кто же это, подумал Анри. Голос знакомый, но он никак не может понять, кто это. Человек настойчиво повторял:

— Месье Анри, я хочу поговорить с вами… Месье Дюбуа, да очнитесь вы наконец… — Стройный старик с холеными усами и бородой смотрел на него, склонив голову набок. Лишь сейчас Анри сообразил, что к нему обращается сам президент жокей-клуба, председатель судейской коллегии ипподрома маркиз Дюшамбре. Убедившись, что Анри наконец вышел из транса, Дюшамбре мягко, по-отечески тронул его за плечо: