Осенью 1841 года Фридриху предстояло отправиться в армию, на службу в королевских войсках. Не по душе поэту и философу была прусская муштра, и шел он отбывать воинскую повинность без особого рвения. Мог ли Энгельс предполагать тогда, что военная наука впоследствии станет для него одной из самих любимых, что его стратегический талант будет признан военным» специалистами Англии и Америки, что все друзья и соратники после франко-прусской войны будут звать его не Фридрихом Энгельсом, а Генералом? Но в 1841 году, в письме сестре Марии, он без энтузиазма извещал ее, что поедет в Берлин выполнить там свой гражданский долг, «то есть по возможности освободиться от военной службы». В качестве вольноопределяющегося-одногодичника Энгельс имел право самостоятельного выбора гарнизона. Фридрих избрал Берлин не ради гвардейского артиллерийского полка, в котором ему предстояло отбывать воинскую повинность, его тянуло в столицу Пруссии потому, что это был центр младогегельянства и крупный университетский город.

Покидая в конце марта Бремен, Энгельс не знал еще, что двадцать первый год его жизни надолго оставит след в молодом сердце: он полюбил, был недолго счастлив, но затем вынужден был навсегда расстаться со своей возлюбленной. Тоска, едва не доведшая Фридриха до самоубийства, погнала его по свету, он отправился в Швейцарию и Северную Италию.

Взбираясь на горы, любуясь раскинувшимися внизу озерами и долинами, он ни на минуту не забывал своей, любимой, которая оставила его. Вот он всходит на вершину горы Ютлиберг над Цюрихским озером, любуется синим небом и майским солнцем. На юге, у горизонта, он видит сверкающую цепь глетчеров, от Юнгфрау до Сентима и Юлии; поистине не было конца великолепию, открывшемуся с горы влюбленному путешественнику.

На вершине Ютлиберга стоял деревянный дом, небольшая таверна, и Фридрих вошел туда и попросил пить. Перед ним поставили вино и холодную воду и вручили книгу, в которой гости оставляли свои записи.

«Всем известно, чем заполнены подобные книги, — рассказывал Фридрих, — каждый филистер считает их орудиями своего увековечения и пользуется случаем, чтобы передать потомству свое никому не ведомое имя и ту или другую из своих безнадежно-тривиальных мыслей; чем он ограниченнее, тем более длинными замечаниями сопровождает он свое имя… И вдруг мне на глаза попался сонет Петрарки на итальянском языке, который в переводе звучит приблизительно так:

Вписал его в книгу некий Иоахим Трибони из Генуи; я сразу почувствовал в нем друга, ибо на фоне остальных, пустых и бессмысленных записей сонет этот выделялся особенно ярко, подействовал на меня особенно сильно. Кто ничего не чувствует перед лицом природы, когда она развертывает перед нами все свое великолепие, когда дремлющая в ней идея, если не просыпается, то как будто погружена в золотые грезы, и кто способен лишь на такое восклицание: «Как ты прекрасна, природа!» — тот не вправе считать себя выше серой и плоской толпы. У более глубоких натур при этом всплывают наружу личные недуги и страдания, но лишь с тем, чтобы раствориться в окружающем великолепии и обрести благостное разрешение. Это чувство примирения не могло найти себе лучшего выражения, чем в приведенном сонете. Но еще одно обстоятельство сблизило меня с этим генуэзцем; уже кто-то до меня принес на эту вершину свою любовную муку, и я стоял здесь не один с сердцем, которое месяц тому назад было так бесконечно счастливо, а ныне чувствовало себя разорванным и опустошенным. И то сказать, какая мука имеет большее право излиться перед лицом прекрасной природы, чем самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви?»

Во второй половине сентября Энгельс прибыл в Берлин в артиллерийскую бригаду. В свободное от службы время он усердно посещал Берлинский университет в качестве вольнослушателя. Жил он на частной квартире на Доротеенштрассе, расположенной неподалеку и от казарм гвардейского пехотно-артиллерийского полка и от его учебного заведения.

Энгельс особенно увлекался философией, в Берлине он слушал лекции Шеллинга, Вердера, Мархейнеке, Геннинга, Михелета и других профессоров. Энгельс сблизился с кружком младогегельянцев.

Как в свое время для Маркса, так и для Энгельса центром духовной и политической деятельности стал «Докторский клуб». Фридрих установил близкие отношения с левыми гегельянцами — братьями Эдгаром и Бруно Бауэрами, Ф. Кеппеном, Булем, Рутенбергом, Э. Мейеном. На обложке «Атенеума», журнала, который издавался клубом во второй половине 1841 года, появился рядом с именами других членов редколлегии псевдоним Энгельса — Ф. Освальд. В декабре он поместил в «Атенеуме» главу из своих путевых записок под названием: «Скитания по Ломбардии. I. Через Альпы».

Образная речь, красочные пейзажи, революционные мысли этих очерков привлекли внимание к молодому автору.

Прошло немногим более полугода, как из Берлина уехал Карл Маркс. Фридрих постоянно слышал об этом человеке восторженные отзывы. Хотя Марксу было только 23 года, его необычайный ум, многогранность, духовная сила прославили его среди берлинских младогегельянцев. О нем говорили, как о «голове, полной идей», а молодой адвокат Г. Юнг писал из Кёльна, что Маркс «отчаянный революционер» и «одна из умнейших голов, которые я знаю».

Какое сильное впечатление производил Маркс на своих соратников уже в самом начале своего философского и революционного пути, можно судить также по отзывам одного из видных младогегельянцев, Гесса, который, будучи на несколько лет старше Маркса, успел к началу 40-х годов опубликовать уже немало теоретических трудов. После знакомства с Марксом он написал своему другу Ауэрбаху восторженное письмо:

«Ты будешь рад познакомиться здесь с человеком, который теперь также принадлежит к нашим друзьям, хотя и живет в Бонне, где скоро начнет преподавать… Это такое явление, которое произвело на меня, хотя я и подвизаюсь с ним на одном поприще, очень внушительное впечатление; короче говоря, ты должен приготовиться к тому, чтобы встретиться с величайшим, может быть, единственным из живущих теперь настоящим философом, который вскоре, как только начнет публично выступать (в печати или на кафедре), привлечет к себе взоры Германии. Он превосходит как по своим идеям, так и по своему философскому духовному развитию не только Штрауса, но и Фейербаха, — а последнее очень много значит… Д-р Маркс — так зовут моего кумира — еще совсем молодой человек (ему самое большее двадцать четыре года), который нанесет последний удар средневековой религии и политике; он сочетает с глубочайшей философской серьезностью самое едкое остроумие; вообрази себе соединенными в одном лице Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля — я сказал, именно соединенными, а не сваленными вместе, — и ты получишь д-ра Маркса».

В то же время Энгельс слышал, что Карл был человеком поразительной физической силы и жизнерадостности. Эдгар Бауэр, неуемный кутила и потешник, ставший самым близким другом Фридриха в Берлине, рассказывал ему о веселых поездках Бруно Бауэра и Карла по окрестностям Бонна. Он показал Энгельсу письмо брата, полученное весной. Фридрих и Эдгар немало посмеялись, перечитывая его.