В последнем политико-экономическом обзоре за полугодие Маркс и Энгельс, говоря о причинах поражения революции, связывали их с экономическим подъемом главных европейских государств.

В это же время Мадзини, Ледрю-Роллен, Руге в своем воззвании писали, что революционные сумерки, опустившиеся на Европу, объясняются честолюбием и завистью отдельных вождей и их взаимной враждой. Свою программу они излагали, как веру в свободу, равенство, братство, семью, общину, и видели спасение в общественном строе, вершиной которого являются бог и его законы, а основанием — народ.

В последнем номере «Обозрения» член союза Эккариус писал о состоянии портняжного дела в Лондоне. Он работал закройщиком в одной из городских мастерских и сумел увидеть, что вытеснение большими фабриками мелких ремесленных мастерских является положительным историческим признаком. Ученик Карла и Фридриха, он понял то, чего не могли постигнуть многие ученые-экономисты и «пророки» вроде портного Вейтлинга.

В развитии и процветании крупной буржуазии Эккариус увидел приближение пролетарской революции.

Материалистическое понимание современности скромным портным было большой радостью для Карла. Он восторженно приветствовал его.

— Прежде чем пролетариат победит на баррикадах и на боевых линиях, он возвещает о своем грядущем господстве рядом интеллектуальных побед, — заявил Маркс.

Со времени отъезда Энгельса в Манчестер в 1850 году между двумя друзьями завязался живой обмен письмах мыслями, планами, оценками событий и людей.

В одном из писем о Луи Блане, которого в шутку, намекая на его женственность, Маркс называл Луизой, и о Ледрю-Роллене, ставших эмигрантами и живших в Англии, Маркс писал Энгельсу:

«Луиза никогда не импровизирует своих речей, он от слова до слова пишет свои речи и заучивает их наизусть перед зеркалом. Ледрю же, в свою очередь, всегда импровизирует, в важных случаях делает себе некоторые заметки matter of fact[4]. Совершенно оставляя в стороне их внешние различия, Луи уже по одному этому совершенно неспособен рядом с Ледрю произвести малейшее впечатление. Естественно, что он должен был ухватиться за всякий повод, который позволил бы ему избегнуть сравнения с опасным соперником. Что касается его исторических работ, то он делает их, как Александр Дюма свои фельетоны. Он всегда изучает материалы только для следующей главы. Таким образом, появляются книги вроде «Histoire de dix ans»[5]. С одной стороны, это придает его изложению известную свежесть, ибо то, что он сообщает, для него так же ново, как и для читателя, а с другой стороны, в целом — это слабо.

Это о Луи Блане».

Маркс и Энгельс были великими стилистами, хотя и отличались друг от друга манерой изложения.

В своих письмах Энгельс реже пользовался иноземными словами, в то время как в письмах Маркса их бывало очень много и он любил перемешивать родной язык с английским и французским. Но особенно мастерски он владел немецким. Оба друга обладали тонким чувством юмора.

Величайшее правдолюбие, отвращение ко всему искусственному, предельное ощущение человеческого достоинства и внутренней честности особенно четко выступают из их различного и вместе с тем тождественного стиля, всегда раскрывающего подлинную сущность человека.

Стиль всегда неповторим, как отпечатки пальцев человека, как его лицо и выражение глаз. Никогда на протяжении существования людей не появлялись на земле два одинаково мыслящих существа. Неисчерпаемы творческие силы природы. И так же многообразен и несхож с другими стиль человека, этот своеобразный отпечаток его души.

Язык Маркса более порывист, жгуч, нежели у Энгельса, чей слог поражает изяществом и логической непринужденностью. Оба друга полностью подчинили слово мысли. Сатирическая зарисовка, меткая характеристика, неожиданное сравнение, точный образ перемежаются в их произведениях и письмах с всесторонним анализом предмета и совершенными по форме и сути выводами.

Был теплый ветреный летний вечер. Фридрих после скучного рабочего дня в конторе фирмы «Эрмен и Энгельс» шел по улицам Манчестера. Ветер поднимал и кружил тряпки, бумагу и мелкий сор, валявшийся в изобилии на мостовой.

По знакомым переулкам Энгельс направился на окраину и очутился на большой дороге, соединяющей Манчестер с промышленными городами Бирмингемом и Шеффилдом, а также с пастушьим Йоркширом и далекой Шотландией.

Фридрих был страстным охотником. Вдыхая доносившийся издалека аромат леса, он подумал, как хорошо будет зимой отправиться с ружьем и сумкой за плечами на охоту за лисами.

Обычно по вечерам прогулка Фридриха длилась не более двух часов. Он возвращался домой мимо однообразных каменных домов. Небольшие палисадники были обнесены добротными решетками, на овальных клумбах цвели цветы. Дорожки, посыпанные гравием, вели к нарядному крыльцу. Из-за густых занавесок пробивался на улицу мягкий свет.

Дом, где жил Фридрих, был обычным двухэтажным коттеджем, воспроизводящим в улучшенных формах жилище феодальных времен, с лестницей внутри, ведущей на мансарду. Там в новые времена располагались маленькие спальни. Дом этот, с узкой кирпичной трубой на черепичной покатой крыше, недавно построенный, — точная копия такого же, существовавшего сотни лет назад.

Наступила зима. Декабрь. Мэри Бернс была в отъезде. Старуха — владелица домика — ежедневно убирала комнаты Энгельса и готовила ему пищу.

У нее было отталкивающе-безобразное лицо. Большой угристый нос, красноватые глаза, загнутый подбородок, костлявая шея вызывали в памяти Фридриха представление об одной из макбетовских ведьм. Но обладательница столь чудовищной внешности была совсем не таким уж зловещим существом. Она состояла членом нескольких благотворительных обществ, верила, что бог — это Красота и Разум, и завещала все достояние своему священнику и дому призрения бездомных собак. Фридрих про себя в шутку называл старуху ведьмой за то, что, стирая пыль с книг, она иногда при этом нарушала обычный порядок на его столе и полках. Но в действительности он уважал ее за человечность, скромность и умение не вмешиваться никогда в чужие дела, не надоедать расспросами.

Вечером, как всегда, она подала ужин, растопила камин и, пожелав квартиранту приятных сновидений, ушла. К ночи заметно похолодало. Взяв газеты, Фридрих уселся подле небольшого камина. Изредка он подбрасывал поленья и раздувал с помощью особого приспособления, наподобие кузнечных мехов, затухающий огонь. Большие стенные часы завозились, заохали и с трудом отзвонили девять раз. Энгельс тотчас же поднялся и вошел в маленькую комнату, служившую ему кабинетом. Там уже горела лампа на письменном столе. Было очень тихо. Где-то далеко трещали сверчки. Эти неожиданные живые звуки вызвали улыбку на лице Фридриха… «Не хватает только печи и чайника для полной диккенсовской идиллии», — подумал он, пододвигая кресло и раскрывая книгу. Осторожно разрезав красивым ножом слоновой кости несколько страниц, Энгельс принялся громко, слегка запинаясь, читать по-русски:

Совсем недавно, предвидя грядущие революционные события в России, Энгельс начал изучать русский и, как это всегда бывало с ним при изучении иностранных языков, достиг уже очень многого.

«Евгений Онегин» пленил его.

С увлечением и редким прилежанием изучал Энгельс русский язык, откладывая грамматику для того, чтобы отдохнуть и насладиться неповторимыми строками пушкинского романа.

Обычно после часа этих занятий Энгельс принимался за военные науки, к которым с юности имел призвание. Он доставал военные карты, руководство по артиллерии Бема, военную историю Монтекукули и множество других немецких, французских и английских книг. Особенно усердно изучал он англичанина Непера, француза Жомини и немца Клаузевица.