День рождения Женнихен в этот раз украсило чистое небо и ясное солнце над Лондоном. После обеда вся семья отправилась на Хэмпстед-Хис. В пути пели и шалили. Особенно веселились Карл и озорница Тусси.

Вечером пришли гости, среди них были несколько членов Генсовета Интернационала, его председатель Оджер и приятель семьи, вождь чартистов, поэт Эрнест Джонс.

— Итак, — сказал Карл, наполнив бокалы густым рейпландским вином, — день рождения нашего китайского императора Кви-Кви мы празднуем, я бы сказал, имея в виду собравшихся, политически. Первый тост за виновницу торжества, второй — за Международное Товарищество Рабочих.

После веселого непринужденного ужина гости перешли в самую большую комнату дома — кабинет хозяина. Разговор коснулся недавнего убийства Авраама Линкольна.

— Бы, верно, уже дописали, Маркс, наше обращение к новому президенту Джонсону? — спросил Оджер, раскуривая трубку.

— Кое-что набросал, но за окончательный текст примусь завтра.

— Злодеяние в Вашингтоне вселяет гнев в сердца всех честных людей Старого и Нового Света, — вознегодовал Джонс, куривший подле камина.

— Даже наемные клеветники, моральные убийцы Линкольна, застыли теперь у открытой могилы в ужасе перед взрывом народного негодования и проливают крокодиловы слезы, — мрачно заметил Маркс.

— Этот президент-дровосек был, однако, слишком добродушным человеком, — сказал Оджер, повернувшись к Марксу вместе с креслом, на котором удобно уселся.

— Линкольна не могли сломить невзгоды так же, как не смог опьянить успех, — ответил Карл. — Он был устремлен всегда к великой цели. Не увлекался волной народного сочувствия и не терялся при замедлении народного пульса. Честно и просто исполнял он свою титаническую работу. Мне кажется, что скромность этого истинно недюжинного человека была такова, что лишь теперь, после того как он пал мучеником, мир увидел в нем героя.

— Посмотрим, что за птица новый президент, — сказал Джонс.

— Он бывший бедняк и смертельно ненавидит олигархию. Джонсон суров и непреклонен. Общественное мнение на Севере из-за убийства Линкольна будет теперь соответствовать намерению нового президента не церемониться с мерзавцами.

Беседа перешла на дела в Международном Товариществе. Германия, где сильно было влияние лассальянцев, возглавляемых Швейцером, Франция, все еще стонавшая под пятой Луи Бонапарта, и многие другие страны постоянно привлекали к себе пристальное внимание Маркса.

В конце вечера молодежь вовлекла всех пожилых людей в свой веселый хоровод. Мебель в рабочей комнате Маркса оказалась сдвинутой к книжным шкафам.

— Приглашаем всех на танцы! — объявила неутомимая Тусси.

Лина Шелер, подруга детских лет Женни, прозванная в семье Маркса за близорукость, серые жидкие волосы и упорство в труде «старый крот», уселась за рояль, как заправская таперша, и комната наполнилась музыкой.

Смущаясь и подшучивая над собой, Карл с женой прошелся в вальсе. Он танцевал с необычной для его комплекции легкостью. Движения его были плавны и уверенны. Хороша в танце была и Женни. Она сохранила девическую живость и кружилась в вальсе с необычайной грацией. Женни улыбалась Карлу. Оба они помолодели и еще глубже ощутили, как безгранично любят друг друга.

— Ты всегда была и будешь для меня прекраснейшей девушкой Трира, царицей балов, — шепнул Карл жене, подводя ее к креслу.

Женни тихонько пожала в ответ его руку.

— Ничто так не омолаживает нас, как любовь, — ответила она.

Начались игры. Маркс на пари взялся с завязанными глазами потушить зажженную свечу. Ленхен добросовестно повязала его лицо платком, проверив, не подглядывает ли он, повернула его несколько раз кругом и предложила подойти и загасить огонь. Широко раскинув руки и забавно переставляя ноги, Карл двинулся вперед. Он перестал ориентироваться, пошел в противоположную от свечи сторону и принялся изо всех сил дуть на щетку, которую вытянула перед ним Тусси. Все весело смеялись. Освободившись от повязки и увидев свечу за своей спиной, Маркс также разразился раскатистым хохотом. Затем начались фанты и жмурки. Когда все вдоволь набегались и устали, Женнихен принесла подаренную ей в этот день книгу в коричневом картонном переплете. Это была «Книга признаний», или, иначе, игра «познай самого себя», недавно появившаяся в Англии и ставшая очень модной.

— Высокочтимый Мавр, я прошу вас открыть своей исповедью этот томик, — сказала, лукаво улыбаясь, Женнихен и грациозно поклонилась.

Вопросы, на которые полагалось ответить, она написала на отдельном листке четким ровным почерком. Тщетно Карл под различными предлогами попытался уклониться от ответов. Ему пришлось уступить, и, вооружившись висевшим на груди моноклем, он принялся писать. Все три дочери, наклонившись над столом, окружили Маркса и затаив дыхание следили за рукой отца. Ответы они читали вслух.

Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?

Маркс, немного подумав, ответил:

— Простота.

…в мужчине?

— Сила.

…в женщине?

— Слабость.

Ваша отличительная черта?

— Единство цели.

Ваше представление о счастье?

— Борьба.

Недостаток, который вы скорее всего склонны извинить?

— Легковерие.

Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение?

— Угодничество.

Ваша антипатия?

— Мартин Таппер.

Когда Маркс написал этот ответ, ему зааплодировал Эрнест Джонс.

— Браво, Карл! Я ответил бы точно так же. Трудно найти в наши дни писателя, олицетворяющего большую пошлость, нежели этот преуспевающий литератор! — вскричал он.

— Продолжай же дальше, Чали, — настаивала Женнихен и отобрала у отца трубку, которую тот пытался разжечь.

Ваше любимое занятие?

— Рыться в книгах.

Ваши любимые поэты?

— Шекспир, Эсхил, Гёте.

Ваш любимый прозаик?

— Дидро.

Ваш любимый герой?

Маркс отложил перо.

— Их много, очень много, — сказал он. — Мне трудно решить, кому отдать предпочтение. Впрочем, двоих я укажу без размышлений.

— Кто это, кто? — раздалось с разных сторон.

— Великий Спартак и Кеплер.

— Кеплер? — переспросила Женнихен, несколько озадаченная.

— На основе учения Коперника именно он сделал величайшее открытие, доказав движение планет, — пояснил ей Маркс.

— Ваша любимая героиня? — допытывалась Лаура.

— Гретхен, — улыбаясь, ответил ей отец.

— Ваш любимый цветок?

— Лавр.

— Цвет?

— Я знаю, красный! — крикнула Тусси, опережая отца.

«Красный», — написал Маркс.

— Ваше любимое имя?

Карл придержал перо, и глаза его лукаво сощурились.

— Лаура, Женни.

Маленькая Элеонора-Тусси слегка надула губки. Но того, что она обижена, никто не заметил.

— Ваше любимое блюдо?

— Рыба, — ответила за Карла Ленхен.

— Ваше любимое изречение?

— Ваш любимый девиз?

На эти вопросы Маркс ответил без размышления двумя латинскими поговорками:

«Ничто человеческое мне не чуждо» и «Подвергай все сомнению».

Когда он закончил свои признания, Женнихен потребовала его подписи под ответами.

— Твой почерк, друг Мавр, остер и устремлен ввысь, как шпили готических храмов, — сказал Джоне, разглядывай из-за плеча Маркса исписанный им листок бумаги. — Он также похож на молнии…

— Почему, Чали, ты не подписался полным именем:

Карл-Генрих? — запротестовала вдруг Тусси. — Всегда только «Карл Маркс», а мэмхен — «Женни». А ведь у нее целых четыре красивых имени: Женни-Юлия-Жанна-Берта. Есть из чего выбирать, не то что у меня, всю жизнь я должна быть Элеонорой, и никем больше. Прозвище не в в счет. Вот у нашего Какаду есть в запасе и Мария.

— Мне не нравится мое второе имя. Право, бессмысленно обременять человека несколькими именами, — смеясь, заметила вторая дочь Маркса.

Игра продолжалась.

Пришла очередь Женнихен исповедоваться прилюдно.

— Достоинство, которое я больше всего ценю в людях, это, конечно, человеколюбие; в мужчине — моральную силу, а в женщине — любовь, — объявила она скороговоркой.