Да, я опрометчиво бросился вслед за «почтмейстером», понадеявшись только на свои силы. Тут нужна целая группа… Но если бы он догадался, что я не один, то вся затея пошла бы прахом.

Была не была…

— Слышал, вы закончили дело, лейтенант. Рад за вас. Больше не будете докучать вопросами?

Он уверен в себе. Знает, что у нас на руках ничего нет. Но пальцы все–таки выдают волнение. Сильные, поросшие темными волосами пальцы. Он сдавливает гильзу так, что картон трескается, и порох сыплется на стол. Мертвая хватка. Плохо, если такие пальцы нащупают горло или сожмут наборную рукоять ножа.

«Кто ты? — думаю я. — Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на мотоцикле, как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть на много ходов вперед. Где, когда ты столкнулся с Осеевым? Как возникла вражда, вызвавшая страшный исход? Прошлое, судя по документам, у тебя самое заурядное…»

Мы сидим в тесной зимовьюшке, как добрые Друзья.

— Знаете, Анданов, я впервые распутал сложное дело.

Он молчит. Главное для меня — не оступиться ни в одном слове.

— Путевой обходчик помог. Он стоял у другого вагона и все видел.

— Не совсем понимаю вас.

Лицо у него по–прежнему непроницаемое. Длинное, темное лицо, как маска.

— И еще Савкина яма, где лежал ИЖ. Сохранились следы, которые вели от разъезда к яме. В общем мотоциклетный бросок не совсем удался. Не обошлось без свидетелей.

Анданов наклоняется и помешивает палкой уголья. Так вот что жарко горело в печурке, когда я вошел! Он успел избавиться от денег.

— Вы что–то непонятное рассказываете, — говорит Анданов. — Пойду лучше дровец принесу.

Сгибаясь, чтобы не задеть бревенчатый потолок, он выходит на разведку. Не привел ли я кого–нибудь? Возвращается успокоенный.

— Любопытно все–таки, что мы встретились. Он разглядывает меня с высоты своего роста.

Бицепсы перекатываются под кожей. Гантелями небось занимается.

— Однако я в засадку собираюсь, на солонцы. Вы со мной?

— Уж куда вы, туда и я.

Мы выходим в темноту. Ружье висит у него на плече. Я стараюсь держаться поближе к Анданову, чтобы он не успел вскинуть свою «тулку». Близок финал.

Он молчит. Я иду следом почти вплотную. Темнота густая и вязкая.

Говор реки становится громче. Мы выходим к Черемшанке. Здесь река широка и бурлива. Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На месте Анданова я бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы.

И все же Анданов застает меня врасплох. Он неожиданно останавливается, делает ловкий нырок, выворачивается, и от мощного броска через спину я лечу в Черемшанку.

 Тринадцатый рейс img_12.png

Шлепаюсь на мокрые камни: боль пронизывает тело. Но я тут же заставляю себя вскочить и броситься в сторону. Сверху бьет огонь. Картечь рвет воздух над ухом. Все–таки успел отскочить! Я издаю громкий протяжный стон, хриплю. Прислушиваюсь: не щелкнет ли экстрактор, извлекая гильзу? Но Анданов решает, что выстрела дуплетом достаточно.

Приникаю к камням, втискиваюсь в воду. Мое ружье отлетело куда–то. Осторожно пытаюсь достать пистолет. Рука вялая, непослушная.

Анданов прыгает — и прямо на меня. У меня неплохой удар левой. Плотно забинтованный кулак обрушился бы на него, как кувалда, но я прижат к камням и не могу замахнуться. В борьбе у него все преимущества: десять пальцев против пяти.

Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я борюсь, не думая уже о боксе. Только одно — жажда жить. Инстинкт самосохранения. Он клокочет в нас обоих.

Бью головой, он скатывается. Мне удается привстать. Теперь я могу достать его правой.

Он отклоняется и перехватывает руку. Попадаюсь на прием. В плече раздается хруст, боль пронизывает тело. Правая рука висит как парализованная, а забинтованной левой я не могу достать пистолет. Анданов знает это и не спешит, переводит хриплое дыхание. Он немолод, и его уже изрядно утомила эта борьба.

Мы стоим в темноте друг перед другом. Эту секундную передышку надо использовать. Бью левой, свингом. Кажется, не промахнулся. Он не ожидал этого. Голова его глухо стукается о камни.

Я зубами разматываю бинт и, высвободив пальцы обожженной руки, включаю фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами. Я приподнимаю ему голову: не захлебнулся бы!

Анданов, камни, торчащий из воды приклад — все это начинает плясать, кружиться в свете фонарика. Продержаться еще немного! Анданов скоро придет в себя, и я уже не смогу справиться с ним. Достаю пистолет и стреляю в воздух. Отдача выбивает пистолет из ослабевшей руки, он падает в воду.

Но неподалеку, в темном лесу, раздается ответный выстрел из охотничьего ружья.

17

— Мальчишка! Романов начитался! — говорит Помилуйко, поправляя одеяло на моей кровати.

Но в голосе не чувствуется осуждения. Он отводит глаза. Шея майора багровеет. Если бы я рассказал в управлении, как покраснел Помилуйко, эго вызвало бы сенсацию. Но я не буду рассказывать. К чему?

— Да, братец, как оно обернулось, дело… Тики–так! Ну, ты бойкий оказался малый. Бойкий… Если б не вышла твоя авантюра, ох, и досталось бы мне!

Ему! А мне что досталось бы, окажись Анданов победителем?

Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют по туманному лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей. Всего лишь несколько дней назад я, проснувшись в этом номере, раздумывал над тем, удастся ли найти человека, которому принадлежит «роммелевский» кинжал.

— А вдруг бы он тюкнул тебя? — спрашивает Помилуйко, стараясь придать голосу начальственную строгость. — Хорошо, что Кеша Турханов выручил!..

Кеша не внял моей просьбе, отправился следом в Лиственничную падь. Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Тихий колодинский капитан!

— А вообще–то бригада выполнила задачу, — говорит Помилуйко. — Несмотря на отдельные ошибки.

Я молча смотрю на него.

— А знаешь ли ты, Павел, кого мы… кого ты взял?

Он извлекает из пухлой папки стопку листов.

— Познакомься. Передаю дело в высокие ин«станции.

Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.

— Сознался как на духу. А что ему оставалось?

Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу удается представить картину преступлений, совершенных человеком, которого в Колодине знали под фамилией Анданов.

Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона. Настороженный, с головой, вдвинутой в плечи, он весь в ожидании… Постукивают колеса. Скоро разъезд Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.

Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии с планом. Анданов растворяет в стакане четыре таблетки нембутала. «Пей! Станет легче!» Беспомощная, привыкшая подчиняться беспрекословно, она выпивает стакан. Через десять минут крепко спит.

Анданов прислушивается к ее дыханию. Он боится, что нембутал не окажет воздействия.

Жена. Единственный близкий и преданный ему человек. Но сейчас он боится ее. Она может невольно выдать его, дать следствию пищу для подозрений. С затаенной радостью Анданов думает о том, что дни жены сочтены. Переезд нанесет последний удар. О, «добрая школа» была пройдена им. Он знает, что жалость — ложное и опасное чувство.

Анданов выскальзывает в коридор: никого. В тамбуре, открыв дверь заранее припасенным ключом, он соскакивает с подножки на неосвещенную сторону платформы. Никто не заметил его в Лихом. Анданов надевает перчатки. Нож Шабашникова, старые сапоги, завернутые в бумагу, тоже с ним. Теперь к Савкиной яме, где спрятан ИЖ. Через час он постучится в дверь Осеева.

— Телеграмма из Иркутска, — скажет Анданов. — От дочери.

Он знает, что инженер ждет приезда дочери. Но в руке у мотоциклиста не телеграмма — нож. Остро отточенный клинок со странным рисунком у рукоятки. Это третья и последняя встреча Осеева и Анданова. Первая состоялась двадцать лет назад. Рука убийцы через годы дотянулась до партизана, сумевшего избегнуть смерти в тысяча девятьсот сорок третьем.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: