Проектор неожиданно моргнул и погас.

— Лампочка перегорела, — недовольно сказал Валера. — Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.

Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.

— Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? — спросил я.

— Нет, — буркнул Валера, складывая проектор.

Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все–таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.

Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.

Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.

Часть акватории, где стояла «Онега» была плохо освещена, поблизости еще сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами

Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.

— Паша, вы не видели Машутку? — спросила она. — Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась из–за этой нелепой ссоры.

Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин уже смолк.

— Боюсь, что она уплыла, Карен.

Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.

— Наверно, уплыла туда, где весело.

— Поеду за ней, — сказала Карен и сбежала с мостика.

Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая лодка «Метеор». Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая подводные крылья и устанавливая мощный мотор.

— Попадет вам от друга Васи, — сказал я.

— Ну его, вашего механика, — ответила Карен. — Он ее, видите, взревновал. Отелло чертов, вот он кто!

Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.

Механик выскочил из каюты.

— Кто угнал «Метеор»?

На палубу легли полосы света — это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно–озабоченный вид.

— Купался! — насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик–секач на лежбище. — А лодки увели. Ответишь за имущество.

Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза и кока и Одительно следил за порядком на «Онеге», за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.

— Я душ ремонтировал, — сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания товарищей он принимал всерьез.

— Ладно, — снисходительно сказал Ленчик. — Лодки взяли Карен и Машутка. Прокатятся и вернутся.

Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка. Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать пять, а все пятьдесят, и он из «Кэпа» превращался в «Ивана Захаровича». На самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь — почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.

Сейчас, без фуражки, он был «нашим Иваном Захаровичем» и голос его звучал с некоторой отеческой хрипотцой.

— Бузим? — спросил он. — Кстати, где Маврухин?

Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный «выход», высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был «при галстуке», а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.

— Маврухин скоро будет, — сказал Ленчик.

Снова послышался треск моторчика. Дюралевый «Метеор», попав в полоску света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.

— Разгулялись, — проворчал капитан. — Как придет Маврухин, немедленно ко мне! — И ушел в каюту.

— А разве Маврухина еще нет? — спросила Машутка снизу. — Я же его видела.

— Где? — спросил я чересчур поспешно.

— Когда отвязывала лодку. Он шел к «Онеге». Возле склада, где фонарь.

— Пойду посмотрю, где он там застрял, — сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.

Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.

Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела «Ладога». Это старое судно, то ли поставленное на консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом, брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести — казалось, будто на «Ладоге» скулит оставленная собака.

Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим глазом.

Пожалуй, «Ладога» была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..

Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым «крабом». По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Когда полтора часа назад я подходил к «Онеге», никакой фуражки здесь не было.

Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта «Ладоги». На маслянистой поверхности воды покачивалось, как поплавок, ярко–желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: «разрабатывал» кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.

— Хлопцы! — крикнул я, обрывая пуговицы.

Боцман уже подбегал ко мне.

— Погоди, баграми нужно держать теплоход! — завопил он. — Не то раздавит от волны!

Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом «Ладоги» и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие–то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.

Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко–желтое кольцо, подобно восклицающему «о» на косой, трагически черной полосе воды.

Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь, сгущаясь, стучала в висках. Тьма начинала давить. Стукнувшись головой о днище «Ладоги», я вынырнул в свободном пространстве. Надо мной отвесно поднимались две стенки: бетонная и железная — борт «Ладоги». Вверху Валера и Боцман багром отталкивали судно, не давая ему приблизиться к пирсу и придавить меня. На «Онеге» включили прожектор.

— Обвяжись канатом! — крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.

Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под «Ладогу».