«Самого» не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот–вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность.

— Во сколько вы ушли от Шабашникова?

— Часов в пять.

Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать «в лоб». Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.

— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы… Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.

Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.

— Назвать поезд?

— Да.

— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников–мужчин.

Он говорит уверенно и спокойно.

— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?

— Да.

— Много вы оставили задатку за щенка?

— Шесть рублей.

— Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.

— Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело.

Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлевые накидки на тумбочках, герань и «слезки» на окне, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. «Почтмейстер» и дома — как на работе.

— Надеюсь, содержание нашего разговора…

— Я знаю порядок, — перебивает меня Анданов.

Скатываюсь по лестнице–ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

7

— Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие–либо драгоценности, дорогие вещи?

— Вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.

— Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что–нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь.

Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. Вещественное доказательство. Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — «запонки янтарные, одна пара». На месте.

— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем–либо?

— Нет. Он ладил с людьми.

— Но вы уже несколько месяцев не видели его.

— Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.

— Вы гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью?

— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до…

— Я только об одном попрошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.

— Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».

— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая тетрадь, он сам сшивал листы.

Мне становится как–то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но… дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло.

— Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение… Могли быть в его дневнике какие–либо данные об этих стройках, цифры, расчеты?

— Не думаю, — отвечает дочь. — Скорее всего это были записи личного характера.

Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.

— Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом.

— А «наши охотники»?

— Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск — ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил даженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер.

— Но мы еще ничего не знаем о незнакомце.

— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь. Заменит Комолова.

Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа. Помилуйко любит работать в одиночку, превращая остальных сотрудников в простых «подсобников». Он слишком напорист, этот майор, и к тому же у него постоянные нелады с Комоловым.

— Паша, это ваше первое самостоятельное дело, по крайней мере до приезда Помилуйко. Не волнуйтесь, все будет в порядке.

Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой–милиционером», когда я только пошел в первый класс.

«Первое дело»? Нет… Но, кажется, это первое по–настоящему сложное дело. Если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика… Тогда останется один подозреваемый, Шабашников. Выходит, его репутация и судьба в моих руках.

— Вы не волнуйтесь, Паша… А вот пообедать вам надо бы!

— Как–нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.

Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом.

Вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция, и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.

B десять тридцать на станцию приходит двадцать второй поезд: тот, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка усложнится.

Ухабистая дорога, присыпанная щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.

— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку, поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!