Ориентируясь по голосу Барата, Кайманов стал осторожно пробираться сквозь кусты, зная, что, если и была здесь какая-нибудь живность, кобры или даже сам хозяин гор — барс, Барат спугнул ночных хищников. Правда, за барсом и леопардом водится привычка пропускать по своему следу человека, делать круг и нападать сзади. Раздвигая стволом винтовки кусты, Яков безошибочно определял по едва различимым в темноте очертаниям скал — далеко ли до гаваха. Впереди показалась открытая каменистая прогалина; черной пастью под нависшей глыбой зиял вход в гавах, где в ливень спасались они с Ольгой. «Бедная Ольга, — неожиданно тепло подумал о ней Яков, — лежит, наверное, в темноте и думает о своем непутевом муже». Вот и опять он куда-то ушел на ночь глядя. И хоть совесть его чиста, все равно жалко ему Ольгу.

Вот и площадка у самого гаваха. Спрятавшись в кустах, Яков прислушался: что там делает Барат? Перед глазами возникла недавняя жуткая картина — расплывающееся багровое пятно натруди Шевченко, разбитый череп Бочарова. Может быть, сейчас кто-то уже целится в Барата или в самого Якова? Он слышит негромкое бульканье воды, царапанье черпаком по камням.

Наконец от пещеры отделилась тень. Все так же негромко напевая, Барат прошел мимо. Не заметив, что за ним следят, стал спускаться к заросшему кустами ущелью.

«Беспечный Барат, как ребенок, — с неудовольствием подумал Яков. — Хорошо, что не боится, плохо, что неосторожен!»

Кайманов поднялся к роднику, присел на корточки и, заслоняя собой свет, чиркнул спичкой. Неверный, колеблющийся огонек осветил часть свода, кристально чистую, прозрачную лужицу воды с шевелившимися на дне песчинками от бьющих снизу струй. У родника лежал нож Барата. Спор есть спор. Свой драгоценный бичак Барат положил у самой воды, рассчитывая, что до утра никто сюда не придет.

Яков прислушался. По отщелку, как по трубе, доносились сюда, к роднику, шорох осыпающихся под ногами Барата камней и его негромкая песня. Снова неподалеку ухнул филин, откуда-то из-за ближайшей горы послышался плач шакала.

С детства привыкший к горам, Яков не чувствовал страха. Но в нем до предела была напряжена каждая жилка. Все время не оставляло ощущение опасности. Ночь вокруг полна неясными шумами, шорохами и вскриками, будто хозяева темноты недовольны вторжением в их владения: люди заняли место у драгоценной воды, подойти к которой многие звери могли только ночью.

«Смелый Барат, — снова подумал Кайманов. — К роднику он хоть с ножом шел, а возвращается совсем безоружным и не боится. Вон как поет...»

Он забрал нож друга и стал спускаться по отщелку, стараясь идти так, чтоб Барат не заметил его, не услышал его шагов.

Когда Яков подошел к лагерю, костер едва тлел, в палатках было тихо. Все спали, умаявшись за день на тяжелой работе. Успел уже уснуть и Барат. Осторожно поставив затвор винтовки на предохранитель и положив нож Барата у костра, Яков снял сапоги и, взяв винтовку за цевье, вполз в отведенную ему с женой палатку. Слышалось ровное дыхание спящей Ольги. А сквозь полотно, нависшее над головой, по-прежнему пробивались неясные звуки ночи. Кто там сейчас, на горных карнизах? Только ли черепахи, барсы да горные козлы? Или пробираются по тропам архаров вооруженные контрабандисты? Видно, не ждут пограничники сегодня «гостей», иначе не пришлось бы ему отдыхать. Подложив руки под голову, Яков вскоре уснул...

— Ай, Барат! Как не совестно, Барат! Говорил: «Самый смелый!», «Ничего не боюсь!» Почему не пошел к Ове-Хури, не оставил там нож? Придется теперь тебе самому на охоту идти, шашлыка все хотят!

У заспанного Барата был такой изумленный вид, что Яков едва сдерживался. Обступившие их ремонтники откровенно гоготали.

— Слушай, Ёшка! Скажи, дорогой, неужели я во сне видел, что был у родника Ове-Хури? — вполне искренне спросил Барат.

— Во сне, Барат, во сне, — подтвердил Яков.

— Ай, какой светлый сон, — растерянно проронил Барат. — Совсем как настоящий...

Но ничего другого нельзя было сказать: главное доказательство — нож Барата лежал у костра.

— Нехорошо, Барат, нехорошо, — в один голос корили его Балакеши и Савалан. — Говорил, пойду к роднику, а сам так храпел, чуть палатка с кольев не сорвалась.

— Неужели, Ёшка, я так спал? — снова спросил Барат. Впрочем, он знал за собой такой грех: на заставе Дзюба, в бригаде ремонтников Барат по этой части друг другу не уступали.

— Ой, Барат, ты так спал, все приходили смотреть... Обескураженный Барат замолчал.

— Давай-ка, друг, вставай, отправляйся на охоту, — еле сдерживая улыбку, сказал Балакеши. — Посмотрим, как ты со своим бичаком добудешь козла. Хоть курочек налови!

Но в глазах Барата появилось недоверие: уж очень веселые физиономии у его друзей.

— Ай, Балакеши, ты, наверно, шутишь! Ёшка, скажи, друг, ходил я к роднику или не ходил?

— Не могу, Барат, сказать. Зубы болят, так болят, никакие слова не выходят, — отворачиваясь, произнес Яков.

— А-а, Ёшка! Ты тоже шутишь! Вон вода, что я из родника принес. — Он указал на керковый[25] куст, на одном из сучков которого был подвешен бурдючок с водой из родника Ове-Хури — «Водой Оспы». Барат все сделал так, как требовал обычай: набрав в роднике Ове-Хури воды, он, спускаясь по отщелку, не оглядывался назад, не думал о плохом, напевал веселые песни. Вернувшись в лагерь, не положил бурдюк на землю, а повесил на куст.

— Вот так я пришел, — словно проверяя себя, начал он вспоминать. — Вот так стоял. Вот так воду брал. Вот так воду нес...

Наклонившись вперед и упершись ладонью в бок, он показал, как нес воду. Друзья не выдержали, снова громко рассмеялись:

— Вот какой сон видел Барат, даже как воду нес!

— Ай-яй, Барат! Ну и Барат! Ох и хитрый Барат!

Но теперь Барата уже трудно было сбить с толку.

Окончательно восстановив в памяти, что на самом деле ходил к роднику, он потребовал, чтобы Яков и Савалан пошли с ним проверить следы.

— Вот, смотри, — разрыхлил Барат землю киркой и ступил ногой. На мягком грунте ясно отпечатался след его чарыка. Носок следа вдавился глубже пятки, на подошве — ни рубца, ни морщинки. — А теперь пошли, Ёшка, пошли, Савалан, к роднику. Если там есть мои чарыки, Ёшка на охоту за бараном идет.

Днем путь оказался гораздо ближе, чем ночью: через каких-нибудь полчаса все трое подходили к гаваху. Зная, что на сыром грунте у воды Барат обязательно найдет свой след, Яков не торопился идти к роднику. Он сравнивал, как выглядел отщелок в темноте и как выглядит теперь, днем. Вспомнил о подозрительном свисте сыча и вое шакала.

У самого гаваха тропу, по которой продирались они ночью с Баратом через кустарник, пересекал карниз, уходивший за скалу справа. Случайно бросив взгляд на карниз, Яков заметил белые черточки на плитняке: следы. Такие черточки остаются, если под чарык или сапог попадают мелкие камешки. А может быть, это ему только кажется, что следы? Он еще раз внимательно оглядел карниз, по больше ничего не обнаружил.

— Эй, Ёшка, смотри! Здесь еще кроме нас с тобой кто-то был! — воскликнул Барат. Теперь он уже не сомневался, что положил у родника свой бичак, а Яков унес его.

Влажный грунт вокруг был истоптан свежими следами. Барат, наклонившись, пытался в них разобраться.

— Вот! — опять заговорил Барат. — Это я стоял, здесь вот бичак лежал, а это ты пришел и взял его. А это вот — один, два, три, четыре... Четыре кочахчи были здесь.

Кайманов и сам уже понял, что ночью в гавахе были контрабандисты. На хорошо освещенном месте, недалеко от входа в гавах, он увидел след того самого чарыка, со шрамом на пятке, со стоптанным, повернутым внутрь носком, какой видел у палатки жены и на откосе русла селевого потока. Против этого следа ясно отпечатался след с характерным для кавалериста упором на наружную часть ступни. Больше вдавлена пятка, меньше — носок, но отпечаток следа четкий. Значит, человек стоял долго на одном месте. Что здесь происходило? Почему человек в чарыках со шрамом на пятке опять оказался в районе лагеря ремонтников? Кто стоял рядом с ним в такой маленькой, почти женской обуви?