Ольга, все еще растерянная от неожиданно свалившегося на них счастья, никак не могла прийти в себя.

— Когда мы приехали сюда, — призналась она, — глянула на твоего носатого Барата, подумала — разбойник здесь на разбойнике, как только жить будем? Оказалось, какие хорошие люди!..

— Ты у меня хорошая. — Яков привлек к себе жену. Он будто только сейчас увидел ее красные, распухшие от ежедневной стирки руки, взял их в свои побелевшие за время болезни ладони, стал целовать.

— Что ты, что ты, Яша, — смутилась Ольга. — Красные, как у гуся, а ты целуешь...

— Самые лучшие...

Обнявшись, они почти до наступления сумерек сидели у окна, смотрели, как сыплются и сыплются за стеклом с морозным шорохом сухие снежинки.

Долго и тяжело выздоравливал Яков после падения с карниза. Прикованный болезнью к постели, день за днем тоскливо наблюдал он в окно, как заметало снегом дорогу, как снежные лавины время от времени низвергались с вершины Карахара. Однажды вместе со снегом полетели вниз камни, пронеслось какое-то дерево, цепляясь корнями за скалы. У Якова появилось такое чувство, будто не камни и не дерево, а сам он опять летит вниз и никак не может остановиться...

Только ранней весной начал он изредка выходить из дому, кое-что делать на подворье. Прислушиваясь к свисту ветра, шуму дождя, шороху ветвей склонившегося над домом карагача, думал о том, с каким трудом давалось горам весеннее обновление, какие требовались исполинские силы, чтобы снова начиналась жизнь на израненных лавинами склонах.

Когда сбежали ручьи и под теплым мартовским солнцем зазеленела трава, начальник дорожного управления Ромадан, не раз навещавший Якова за время болезни, предложил ему работу — заведовать дровяным и фуражным складом.

После настоящего дела — ремонта и строительства дороги, перестрелок с контрабандистами, после всего того, что с первого дня возвращения на Дауган стало содержанием его жизни, надо было сидеть на складе, караулить дрова, выдавать рабочим лопаты и кирки, выписывать накладные на сено, заполнять ведомости... Ну какая это работа!

Не раз ловил он себя на том, что тоскующим взглядом окидывает склоны гор, с грустью смотрит в сторону границы. Продолжающееся недомогание пока не позволяло ему возвратиться в ремонтную бригаду и принимать участие в охране границы.

...Солнечный зайчик, отражаясь от небольшого зеркала, стоявшего на столе, переливался всеми цветами радуги, дрожал на стене.

Ольга хлопотала по хозяйству в кухне. Гришатка играл камешками во дворе. Яков стоял перед зеркалом и с шумом проводил бритвой по заросшему густой щетиной подбородку.

Каймановы ждали гостей: комиссара Лозового и начальника войск.

Побрившись, Яков некоторое время смотрел на свое отражение в зеркале, изучая похудевшее и даже постаревшее за последнее время лицо. В серых блестящих глазах с приподнятыми наружными уголками век появилось выражение угрюмого упорства. Суше и резче стали очертания прямого с горбинкой носа, волевого подбородка.

От напряжения знакомые черты стали как-то размываться, уходить в глубину. Остались лишь глаза — два черных неподвижных зрачка, как два дула маузера, две дырки от пуль на груди отца.

Говорят, все, что таится в памяти и думах, отражается в глазах. У него было достаточно времени, чтобы вспоминать и думать. Встречи с Лозовым, разговоры со Светланой, боевые дела на границе, работа в ремонтной бригаде — все это снова и снова возникало в его мозгу. Перед мысленным взором, как в кинематографе, пробегали маленькие человеческие фигурки, скакали всадники, вспыхивало бесшумное пламя выстрелов. Чаще же всего виделся узкий карниз, едва освещенный блеском звезд, черная тень на фоне звездного неба. И тут же удар прикладом в пустоту, тугой ком воздуха, стиснувший дыхание, падение в бездну...

Это видение преследовало его и во сне. Снилось, что он гонится за Шарапханом и не может его догнать. Цель близка, кажется, что вот-вот он схватит врага, но... дыхание останавливалось, Яков летел в пропасть.

«Да, яш-улы Кара-Куш, — подумал он о себе, — теперь ты что пуганый барс на звериной тропе — собственной тени боишься...»

Он убрал бритвенный прибор, прошел в кухню, чтобы сполоснуть лицо. Во дворе послышались мужские голоса. Через открытую в сени дверь Яков увидел поднимавшегося по ступенькам крыльца Лозового с Гришаткой на руках, рядом с ним коренастого военного в маскхалате, скрывавшем знаки различия на петлицах гимнастерки. Под навесом два коновода ставили в тень лошадей.

— Как жизнь? Как самочувствие? — опуская Гришатку на пол, здороваясь с Ольгой и Яковом, спросил Лозовой. Услышав в ответ, что жизнь идет нормально, а самочувствие хорошее, добавил: — Вот и прекрасно. И у нас то же самое. А если удастся, что задумали, то все будет отлично.

Яков счел невежливым спрашивать, что комиссар имеет в виду.

Василий Фомич был все такой же худой, с резкими складками вокруг рта, впалыми щеками, жилистой шеей. Он никогда и ничем не болел. Крепкий, как жгут, мог победить каждого, кто вздумал бы соревноваться с ним в ходьбе по горам.

— Познакомьтесь, — обратился он к начальнику войск. — Яков Григорьевич Кайманов, старший рабочий ремонтно-строительной бригады, он же бригадир «базовцев».

— Комбриг Емельянов Алексей Филиппович, — представился, пожимая Якову руку, начальник войск.

Крупное грубоватое лицо, кустистые брови, проницательный взгляд маленьких медвежьих глаз выдавали в нем человека, привыкшего повелевать.

— Прошу в дом, — распахнул Яков дверь. — По нашему обычаю, прежде чем о деле говорить, надо чаю попить.

— И это неплохо, — отозвался комбриг.

Только после того как гости умылись с дороги и сели за стол, Лозовой объяснил цель приезда:

— Требуется, Яша, опытный егерь, знаток козьих троп. Алексей Филиппович в отпуске, решил поохотиться. Не хотелось бы, чтобы он скакал по скалам впустую.

— Ну так вот он, егерь, — ткнул себя в грудь Яков.

Лозовой покачал головой:

— Нет, Яша. Нам с тобой надо будет на Даугане побыть. Давай-ка еще кого-нибудь.

— Тогда Нафтали Набиева позову или Балакеши...

Он вышел на крыльцо, сказал Рамазану, чтобы тот пригласил Балакеши.

Спустя несколько минут пришел председатель колхоза вместе с Нафтали Набиевым. Еще полчаса потратили на то, чтобы наметить район охоты. Наконец комбриг, его коновод и Нафтали Набиев сели на коней.

Перед тем как отправиться в путь, Емельянов повернулся к комиссару, сказал:

— Я думаю, Василий Фомич, о нашем решении ты сам сообщишь Кайманову.

Лозовой молча кивнул головой. Охотники попрощались, тронули шенкелями лошадей.

Кайманов ждал, что скажет комиссар. У него было такое настороженное лицо, что Василий Фомич, догадавшись о его нетерпении, с усмешкой произнес:

— Ладно, давай в открытую, — сказал он. — Только прежде хочу узнать, чем занимаешься, как идут твои дела?

— Что дела, — махнул Яков рукой. — Сижу на складе, охраняю кирки и лопаты.

— Хорошенькое занятие, — все с той же усмешкой проговорил Лозовой. — Нет, Яша, так дело не пойдет. Назвался беркутом, летай по-орлиному. Мух орлы не ловят. Короче говоря, решили мы направить тебя на учебу в совпартшколу. По рапорту Карачуна сам комбриг ходатайство подписал, еще и посмотреть на тебя приехал. Секретарь райкома Ишин возражал, говорит, беспартийный ты, куда тебя в совпартшколу, но потом согласился...

— А как же семья, Василий Фомич, — Ольга, Гришатка?

Предложение комиссара свалилось на Якова как снег на голову. Правда, разговоры об учебе велись и раньше, но вообще, а тут, выходит, бери книжки и чуть ли не завтра садись за парту.

— Будешь получать государственную стипендию. Не один ты семейный. А лопаты и дрова без тебя найдется кому охранять...