Вдоль насыпи валялись обгоревшие остовы вагонов, перевернутых вверх колесами, мимо проносились разрушенные станции и полустанки, пепелища сожженных деревень, печально указывающие в небо черными пальцами печных труб.

И как наваждение, то ли наяву, то ли в забытьи врезавшееся в память видение: на одном из перегонов, у самой насыпи, среди клевера и ромашек белокурая женщина в чесучовом костюме и рядом с нею такая же беленькая девочка — обе со страшными черными дырами на лицах от крупнокалиберных пуль.

Чем больше он думал, что этот ужас ему только пригрезился, тем больше верил, что видел жену и дочь...

Путь с запада на восток в санитарном поезде запомнился Андрею как бесконечный кошмар, наполненный свистом бомб, глухими разрывами, стуком осколков, комьев земли в стенки вагона, непрерывным, не стихающим ни на минуту воем фашистских самолетов, днем и ночью висевших над головой.

Здесь, на этой напряженной дороге, хоть никто не стрелял и не бомбил, тоже чувствовалось, как повсюду трудно, насколько связана судьба каждого человека с общей судьбой страны.

Ехал Андрей на тепловозе знатного машиниста: в парткоме Ашхабадского депо он видел целый альбом с посвященными Деточенко вырезками из газет. В будке тепловоза рядом с Андреем были сейчас те, кто всю жизнь делали свое дело очень хорошо, а с началом войны при недоедании и недосыпании, при страшном утомлении и перегрузках работали еще лучше.

Чем больше наблюдал Самохин жизнь железной дороги и прилегающей к ней обжитой полосы, тем тяжелее становилось у него на душе.

На разъездах к составу подходили дети, иногда женщины, голодные, изможденные, с консервными банками, котелками, ведерками, спрашивали: «Дядя, дай мазута на топливо... Нет ли чего на одежду поменять? Нет ли ячменя, джегуры?..» В выходные дни все жители окрестных аулов и железнодорожных поселков уходили в горы, ловили черепах. Есть было нечего...

— Тяжело на дороге? — обращаясь к машинисту, спросил Андрей.

— На транспорте — как на фронте, — отозвался тот. — Подразделения у нас военизированные, живем на казарменном положении, проходим военную подготовку... От Казанжика до Красноводска понарыли щелей, все заборы, шпалы пустили на перекрытия...

— Разве и сюда немцы летают? — удивился Самохин.

— Разведчики наведываются... Есть им тут что посмотреть. По обе стороны путей от самого Красноводcка бомбы, боеприпасы, разные другие грузы. В Красноводске, сами видели, до восьмидесяти тысяч эвакуированных... Что говорить, Красноводск сорок первого года Андрей хорошо запомнил. Пыль, жара, мухи, запах мазута, толпы людей, штурмующих эшелоны. Острая нехватка продуктов, вспышки дизентерии...

— Сейчас тем более все станции забиты, — выслушав Андрея, отозвался Деточенко. — Эшелоны идут, как трамваи, один за другим. Хоть и понастроили разъездов, но и они не в силах разгрузить дорогу: одноколейка... В столовых — котлеты из редьки, в лучшем случае чахохбили из черепах...

Занятый с утра до вечера службой, Андрей как-то не думал, что ему не надо заботиться об одежде и еде. Пусть пшенная каша да джегура, но завтрак, обед и ужин всегда на столе и вовремя. Сейчас же он видел воочию, насколько трудно приходилось гражданским...

— Подъезжаем, — сказал машинист. — Вот она, ваша Аргван-Тепе...

Самохин уже знал, что в переводе Аргван-Тепе означает Сиреневая горка. С площадки тепловоза горку он видел, дома и кибитки на ней, подходившую к поселку дорогу — тоже, но никакой сирени не было и в помине. Незначительная растительность, какую можно было рассмотреть отсюда на улицах и во дворах, отличалась весьма скромным видом, к тому же была покрыта слоем серой пыли.

— Товарищ старший политрук, а это, кажется, до вас...

Деточенко указал на бегущих вдоль эшелона двух рослых солдат-пограничников и вышагивающего вслед за ними молоденького лейтенанта.

Состав остановился.

Самохин тепло распрощался с машинистом и его помощником, спустился по железной лесенке на откос насыпи.

— Товарищ старший политрук, рядовые Охрименко Петр и Охрименко Павел прибыли для дальнейшего прохождения службы на погранпосту Аргван-Тепе! — браво доложил тот пограничник, который подбежал первым.

— Здравствуйте, товарищи Охрименко, — ответил Андрей, тут же раскусив, на какой эффект били оба солдата. Их, наверное, и родная мать не смогла бы отличить, кто из них Петр, а кто Павел. Оба абсолютно на одно лицо, рослые, плечистые, широкие, самоуверенные...

— Здравия желаем, товарищ старший политрук! — дружно гаркнули братья Охрименко.

— Лейтенант Теплицын, — отрекомендовался сопровождавший их офицер. — Прошу вот здесь и здесь расписаться, что приняли пополнение.

Самохину показалось несколько странным, что лейтенант так торопился оформить перевод этих двух солдат на новый погранпост: не пожелал даже узнать, какие новости, хотя бы поговорить. «А может, ему просто некогда или отпустили ненадолго», — подумал он.

— Желаю отлично служить на новом месте, — прощаясь за руку с братьями Охрименко и Самохиным, сказал Теплицын.

— Постараемся, товарищ лейтенант, — бодро заверил один из братьев.

— Вместе будем стараться, — поправил его Андрей, а когда Теплицын, откозыряв, удалился, спросил у солдат: — Ну, если не секрет, как вам служилось на старом месте?

— По-разному, товарищ старший политрук, — словно по команде одновременно ответили оба.

— Никак, дружки с лейтенантом? — мысленно присвистнув, спросил Самохин.

— Ну как же, на заставе подружились. Не знаю только, кому сейчас веселей, ему или нам, — ответил один из братьев.

Глянув вслед лейтенанту Теплицыну, Андрей и сам увидел, что тот шагал вдоль полотна с ощущением человека, у которого гора свалилась с плеч. Лейтенант даже оглянулся раза два и весело помахал рукой, на что первый брат недовольно проворчал:

— Плохо попрощались. Надо бы сердечнее...

— Ладно... — отмахнулся второй. — Что было — забудем, что будет — увидим... Не мешай думать товарищу старшему политруку.

— Так это что ж, пока и все наше подразделение? — спросил Андрей.

— Не-е... Еще одного мы на охоту отправили, ефрейтора Чердакова. У него, товарищ старший политрук, ноги болят. Только на охоте и разминает.

— Значит, вы — солдаты, а отправили ефрейтора?

— Так, товарищ старший политрук, мы ж его за мясом для личного состава нашего погранпоста.

— А меня куда отправите? — спросил Самохин.

— Как это?

— Да так... Чердакова — на охоту, за мясом для личного состава... Выходит, очередь за мной...

— Ну что вы, товарищ старший политрук! Мы, как узнали, что вы едете, не отправлять, а встречать вас пришли! Мы фронтовиков уважаем!..

— И на том спасибо... Ладно, разберемся... А сейчас давайте-ка постучите вон в стенку третьего вагона: там еще один солдат из нашей команды, отдыхает после ночного наряда.

— Вот это правильно, товарищ старший политрук! — в один голос одобрили оба Охрименко. — После ночного наряда всегда надо дать солдату отдохнуть. А то ж нас этот лейтенант зеленый из наряда в наряд гонял!..

Оба чуть ли не вприпрыжку побежали вдоль эшелона и с готовностью принялись барабанить в стенку вагона с прессованным сеном, пока дверь не приоткрылась и из щели не высунулась заспанная физиономия Варени.

— Тут он, товарищ старший политрук! Живой солдат! — радостно сообщили в один голос Петр и Павел, одним махом распахнув взвизгнувшую на роликах дверь вагона. — А ну, давай вылезай, славянин!..

«Ну вот оно, начинается!..» — чувствуя холодок в груди, только и подумал Андрей.

Кайманов, несмотря на то что в приоткрытую дверь кабинета Светланы бил яркий солнечный свет, узнал человека, выглядывавшего из-за плеча капитана Ястребилова. Это был хорошо знакомый ему лейтенант госбезопасности Овсянников.

Сначала Яков удивился: что, мол, привело сюда лейтенанта и почему так быстро нашел его Ястребилов? Но тут же понял: случай с гибелью Айгуль из Карахара и ее родственника Нурмамеда Апаса, работавшего в авторемонтных мастерских, вполне естественно, заинтересовал и ведомство Овсянникова.